Женщины, которые любили Есенина
Шрифт:
— Говорят, на редкость хороша?
Другой голос перебил:
— Давненько уже говорят. Надолго ли хватит разговору?
На что Есенин с усмешкой отозвался:
— Хватит… года на четыре.
Надежду Вольпин задело пренебрежительное отношение к представительнице слабого пола, о которой была уже наслышана, и она выпалила:
— Что на весь пяток не раскошелитесь?
Опять чей-то голос:
— Не упустите, Сергей Александрович, если женщина видная, она всегда капризна. А эта уж очень, как я слышал, хороша.
Есенин поморщился и бросил (не
— Только не в спальне!
Наденька уже настолько разъярилась, так в ней взыграла женская солидарность, что она готова была дать Есенину пощечину. А вскоре ей пришлось обижаться уже не за Августу Миклашевскую, а за себя.
Кто-то из сидевших за столом перевел разговор на Надю Вольпин:
— На что они вам, записные красавицы? Ведь вот рядом с вами девушка — уж куда милей. Прямо персик!
Есенин тут же оживился, и в голосе его прозвучали нежность и сожаление:
— Этот персик я раздавил!
Раздраженная Вольпин парировала:
— Раздавить персик недолго, а вы зубами косточку разгрызите!
Есенин крепко обнял ее и сказал:
— И всегда-то она такая ершистая!
А дальше он и вовсе разоткровенничался, не чувствуя, видимо, всего цинизма своих слов:
— Вот лишил девушку невинности и не могу изжить нежность к ней.
А еще через несколько фраз добавил:
— Она очень хорошо защищается!
У Наденьки не хватило сил и решимости на то, чтобы встать и уйти. Потом они вышли из «Стойла Пегаса», по традиции посидели недолго у памятника Пушкину на Тверском бульваре, заглянули в какое-то кафе, выпили по чашечке черного кофе. Есенин неожиданно начал выяснять отношения, причем перешел на «ты»:
— Я знаю, — сказал он, — ты не была мне верна.
Надя пресекла эту фамильярность:
— Вы мне не дали права на верность.
Есенин рассмеялся.
Потихонечку они добрели до Волхонки и оказались в Надиной комнате. И тут все зароки, которые давала себе Надежда Вольпин, рухнули, и они оказались в постели.
Утром, уходя, Есенин сказал серьезно:
— Расти большая.
Как-то в сентябре Есенин с Надей Вольпин шли по Тверской и встретили Галю Бениславскую. Есенин подхватил и ее, и они втроем зашли в кафе Филиппова. Есенин стал жаловаться на боли в правом подреберье.
— Врач, — сказал он — грозит гибелью, если не брошу пить!
Наденька со своим остреньким язычком не удержалась от глупой шутки:
— Белая горячка все-таки почтенней, чем аппендицит. Приличней загнуться с перепоя, чем с пережора.
Бениславская набросилась на Надю:
— Вот такие, как вы, его и спаивают.
Есенин расхохотался. А Вольпин удивилась, она знала, что Галя Бениславская всячески старается очернить ее в глазах Есенина, но не подозревала, что та таит в себе столько злобы. Сама она Есенина ни к одной женщине не ревновала. Она была девушка умная и давно раскусила Есенина — поняла, что он по-настоящему женщин не любит, он «безлюбый Нарцисс» — любит себя одного.
Той же осенью Есенин затащил Вольпин в какую-то поэтическую компанию. Его попросили почитать
— Посвящается Августе Миклашевской.
Поэт Сергей Клычков сердито заметил:
— Пушкин любил Волконскую десять лет, прежде чем посвятил ей стихи. Ты же и десяти недель не знаком с женщиной, а уже, извольте, посвящаем ей чуть ли не книгу стихов.
Есенин, как ни странно, начал оправдываться:
— Да разве это к Миклашевской? Это к женщине вообще. Русский поэт — к русской женщине.
И добавил, искоса глянув на Наденьку:
— Вольпин знает.
А Надя с вызовом бросила:
— Нет, Вольпин не знает. Ничего Вольпин не знает.
Она лукавила, на самом деле она знала многое. Чуть позже Надежда Вольпин напишет в своих воспоминаниях:
«Любовь хулигана»… В жизни-то хулигана нет, есть лишь поза хулигана в стихах. Нет и его любви — есть жажда полюбить. Ты сказал: «Стихи не к Миклашевской, они к русской женщине вообще, и в частности, знаешь сама, к тебе». Нет, неправда. На стихах отпечаталось и что-то от облика твоей красавицы, даже ее имя обыграно.
Это все останется в моих думах, но в них я тебе никогда не признаюсь, мой бедный друг!»
В октябре того же двадцать третьего года в «Стойле Пегаса» произошел многозначительный разговор. К столику, где сидела Вольпин, подошел Иван Грузинов, давно друживший и с ней, и с Есениным. За его спиной маячила фигура пьяного Есенина. Грузинов стал просить Вольпин:
— Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Прямо сейчас.
— Ко мне? — удивилась Вольпин. — Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
— Поймите, — говорил Грузинов, — тяжело ему с Галей! Она же…
— Знаю, любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу. Почему же ко мне? Со мною ему легче, что ли?
— Эх, — вздохнул Грузинов, — сами себе не хотите счастья!
Но в счастье с любимым Наденька Вольпин не верила — ни для себя, ни для него.
А Грузинов продолжал:
— Уведите его к себе и держите крепче. Не себя, так его пожалейте!
Но Наденька не могла увести к себе Есенина. Во-первых, в ее доме шел ремонт и ее переселили в чуланчик, где было так холодно, что вода в кувшине замерзала. А во-вторых, и, это главное, она уже знала, что будет ребенок и ей, чтобы благополучно доносить его, нужно беречься. Но пока это было тайной для всех.
К ним подошел Есенин и тоже попросил Надю увезти его к себе. Она и ему отказала. Тогда Грузинов подумал и предложил Есенину отвести его к Клычкову.
— К Клычкову? — взревел Есенин. — Не пойду! Он русофил!
Он выговорил слово «русофил» брезгливо, как ругательство.
«Больно было думать, — вспоминала Вольпин, — об этом вечере, что Сергей скитается бездомным и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело».
А Есенин стоял, прислонившись к стене, и вдруг разразился длинной хлесткой руганью.