Женщины у колодца
Шрифт:
— Ах, конечно!
— Да, смейтесь. Но, во всяком случае, он тут не спекулирует.
— Однако он получает свои пять крон, — возразил небрежно консул. — Врач такой же, какие все мы. Он спекулирует с пятью кронами, а я с тысячами. В этом вся разница!
Консул, улыбаясь, обвёл глазами всех окружающих и этим усилил общую неловкость. Доктор вынужден был тоже смеяться.
— Ну, вы порядочно-таки разогрели нас, господин почтмейстер, — обратился он к нему.
— Я? — удивился тот.
— Да, со своим потомством.
Тут почтмейстер не мог удержаться.
— Позвольте,
— Мы носим нашу цель в самих себе. Когда я умру, то умрёт и всё, что меня касается. Вы верите в Бога, господин почтмейстер?
— А во что же мы должны верить? Вы разве не верите?
Доктор покачал головой.
— Никогда не встречал его, — отвечал он. — Думаете ли вы, что он происходит отсюда?
— Ха-ха-ха! — расхохоталась докторша.
— Но какая же это цель, которую мы должны носить в себе? — спросил почтмейстер.
— Каждый старается устроить своё существование как можно лучше. Например, наслаждаться жизнью.
— Жалкая цель, очень близорукая! Однако можно представить себе и другую, более дальновидную цель — это наше вечное продолжение через потомство. Что вы серьёзно думаете об этом? Я полагаю, что до сих пор вы только шутили с нами.
— Вовсе нет.
— Возьмите меня, например. Я здесь, в этом городе, почтмейстер. Одно положение может быть так же хорошо, как и другое. Но какие надежды могут быть у бездетного, когда он умирает? Я не получу удовлетворения, если даже займу более высокое положение. Наоборот, меня радует, ради моих собственных детей, что я не растратил своих дарований. Если я увижу, раньше чем умру, признаки, указывающие, что дети мои должны превзойти меня во всех отношениях, то я, что вполне естественно, буду преисполнен глубокой благодарности к Всевышнему. Я ничего не видел более печального в своей жизни, чем сыновья и дочери великих людей, дети знаменитых родителей. Это такое же печальное зрелище, как и дети, совсем не имеющие родителей. Относительно же меня, слава Богу, не может уже быть сомнений, что мои дети будут стоять выше меня. Да, да, с этой надеждой я умру. С возвышением моих детей, возвышусь и я сам. И это служит мне утешением.
Никто ничего не стал возражать против его теории. Разумеется, это была теория, утешительная для людей, не имевших успеха, достигших лишь очень немногого в своей жизни. Но она не годилась для тех, кто уже занимал высокое положение. О, нет!
— Вы славный человек! — сказал ему ласково доктор.
И консул, который сам по себе был значительным человеком, не только отцом своих детей, и который мог достигнуть ещё большего, так как дорога была перед ним открыта, и он кое-что имел уже в виду — консул тоже захотел сказать что-нибудь приятное. Он ласково кивнул ему головой и проговорил:
— По моему некомпетентному мнению, в ваших словах многое справедливо, господин почтмейстер.
— По вашему мнению? — возразил доктор.
Адвокат Фредериксен, которому надоедал своим разговором Генриксен, обрадовался случаю отделаться от него.
— Мнению, говорите вы! —
И когда он заговорил, то все испугались. Теперь он будет говорить без конца и никто уже не в состоянии будет вставить ни словечка. Консул ускорил свои шаги, распахнул двери дома и пригласил всех войти.
— Во всяком случае, — сказал он, смеясь, — мы должны теперь испытать, не исчезнут ли наши разногласия за стаканом вина?
В тот же самый момент, когда гости вошли в дом, молодой Шельдруп вышел, через кухню, на улицу. Его нисколько не интересовали пустые споры, вроде тех, которые вызвал почтмейстер своими рассуждениями. Никто не имел права осудить за это юношу! В его годы жизнь не представляется загадкой, и летняя ночь принадлежит молодости...
VIII
Пожилые люди обыкновенно ясно запоминают дни и числа прошлых времён. Им нравится хранить в своей памяти всякие мелочи, как будто это что-нибудь важное и когда-нибудь может оказаться полезным для них. Они сохраняют даже газетные вырезки.
И вот, люди услышали звук парового свистка в бухте. Это не был почтовый пароход или небольшое грузовое судно, приходившее в бухту каждую неделю. Свисток услышали в каждом доме и поэтому все жители повылезли на крыши своих домов и стали смотреть в бухту.
— Это «Фиа»! — послышались голоса. — Взгляните, как она разукрашена флагами!
И в тот же момент мысли всех невольно унеслись в прошлое, к тому давно уже прошедшему воскресенью, когда толпа устремилась на набережную. Многие, всплеснув руками, говорили в котором году это было. Они высчитывали по возрасту своих детей. Тогда было настоящее переселение народов, об этом они хорошо помнят. «Фиа» отправлялась в Средиземное море. Теперь она возвращается после долгих, долгих странствований по далёким морям. Какое чувство гордости должно переполнять в эту минуту сердца многих, ожидающих парохода на набережной.
Матрос Оливер тогда ведь тоже был на пароходе при его отправлении в дальнее плавание. И теперь он пришёл встречать его и стал спускаться с вала к набережной, напрягая усилия и проталкиваясь вперёд на своей деревянной ноге. Он наивно думал, что его прежние товарищи будут высматривать его в толпе и будут ждать его прихода. Но нет, никто его не ждёт! Его позабыли. Они видят, стоя у борта, калеку и узнают его, но радости никто не выказывает при этом. Он первый должен приветствовать своих старых друзей.
Оливер стоял перед ними, и они разглядывали его. Он немного поседел и волосы у него повылезли, хотя он был ещё молод. Но зато он сильно растолстел, обрюзг и щёки у него отвисли. Неужели ему так хорошо жилось на суше? Может быть, про него можно сказать, что «не бывать бы счастью, да несчастье помогло!».
Матросы, опираясь на борт, обменялись с ним несколькими словами, только потому, что он калека. Но им некогда было разговаривать с ним. Они смотрели ищущими глазами на дорогу, идущую наверх, в город. Вон там идёт невеста какого-нибудь из них, или мать, или жена с детьми.