Женщины у колодца
Шрифт:
— Цюрих, в сущности, не морская гавань, — заметил консул, улыбаясь с видом превосходства.
— Пусть нет. Я, к сожалению, мало знаю толк в морских гаванях, — отвечал аптекарь. — Я знаю только, что получаю из Цюриха пилюли. Да, но что я хотел сказать? Во всяком случае, это гигантский труд быть директором кораблей на океане и руководить в то же время самыми крупными торговыми делами города. Вот, ради этого мы и должны были бы снять у входа свои башмаки. Говорю это прямо! Но насколько я вас знаю, вам это было бы неприятно. Доктор мог уже заранее многое испортить, но я хотел
— Я давно же забыл об этом, — возразил консул. — Стану я сердиться на доктора, этого бы ещё не хватало! У меня в самом деле много другого дела. Пожалуйста, не беспокойтесь насчёт этого, — прибавил он добродушно.
— Что же касается ордена, то вы ведь первый, в городе, получивший такое отличие. И, конечно, никто не станет отрицать, что вы вполне заслуживаете этой чести. Это лишь признание того, что вы сделали за двадцать лет из старого, никуда негодного судна.
— Ну, — смеясь, заметил консул, — с тех пор сюда прибавились ещё кое-какие другие мелочи.
— Разумеется. Целая масса важных вещей и, в особенности, ваши ценные доклады. Другое правительство не могло не последовать за вами. Кажется, это была Боливия?
— Как Боливия? Я не консул Боливии.
— Нет? Извините!
— Либо Ольсен, либо Гейльберг консул Боливии.
— Но ведь вы же двойной...
— Консул! — подсказал Ионсен и расхохотался над замешательством аптекаря. — Да, я двойной консул, конечно. Но кто-нибудь другой, а не я, двойной консул Боливии.
— Ах, я ведь имел в виду Голландию! — воскликнул окончательно сконфуженный аптекарь. — Я очень несчастлив. Всё же, ваш орден приносит честь не только вам, но и всему городу, всем нам. Голландское правительство, конечно, тоже не будет долго мешкать и признает ваши заслуги.
— Как так? Нет, для этого нет никаких оснований... Не хотите ли закурить вашу сигару, прежде чем уйдёте? Ну, как хотите!
«Они наверное сконфужены, — подумал консул, когда они ушли. — Доктор ошибся в расчёте, затевая этот дурацкий визит».
Но сами посетители, быть может, думали иначе. Аптекарь смеялся, рассказывая доктору о своём выходе из консульства. Ох, уж эти руководители судов на всех морях мира! Ведь всем было известно, что консул Ионсен вовсе для этого не годился, и грузовой пароход «Фиа» находился больше в распоряжении его сына Шельдрупа.
Доктор, несмотря ни на что, был очень доволен.
— По-видимому он совсем не понял насмешки, — сказал он про консула. — Вероятно, он сидит в эту минуту и примеряет свой орден.
Но аптекарь полагал, что он всё же понял.
— Пустяки! Что он понимает! — воскликнул доктор. — Разве вы не упомянули о «гигантском труде»?
— Да, я сказал: гигантский труд.
— Называли Боливию и Цюрих? И он вас не выбросил за дверь?
— Просветление потом наступит. Он, в конце концов, поймёт.
— Ничего подобного. Эта была неудачная затея.
Доктор отправился к Ольсену. В последнее время он почти каждый день бывал там. Художник, зять Ольсена, приехал на лето, с женой и ребёнком, к родителям жены. Ребёнок был здоров, но молодая мать, как и все
И доктор благодушествовал, распивая у Ольсена дорогое вино и куря превосходные сигары. Во всяком случае в этом доме он встречал радушное гостеприимство и полную готовность признавать его авторитет. Он сидел в уютном уголке мягкого дивана, и всё не спускали с него глаз, когда он говорил. Что за беда, если это лишь новоиспечённое богатство? Деньги всегда остаются деньгами. Но доктор был не такой человек, чтобы ему можно было импонировать богатством, хотя в этой обстановке он и казался немного обтрёпанным. Его крахмальная манишка скрипела при его движениях, а манжеты он должен был придерживать мизинцем, чтобы они не спускались ему на руки.
— Нет, ребёнок совершенно здоров, — говорил он. — Он получит ещё парочку зубов чтобы быть похожим и в этом на свою прелестную мать.
Молодая женщина, краснея, ответила:
— Ну, значит всё хорошо. А мы уж так беспокоились о ней! И забавнее всего, что не я тревожилась главным образом.
— А кто же? — спросил консул Ольсен.
— Ты, папа. Ты уж должен сознаться в этом!
— Вовсе нет, — сказал Ольсен, оправдываясь. — Я вовсе не боялся, но я не видел причины, зачем заставлять ребёнка испытывать боль, когда можно ему помочь... Её, ведь, назвали в честь меня, доктор.
— Это объясняет многое, — заметил доктор.
В доме Ольсена доктор был другим человеком. Ему не надо было постоянно быть настороже и не надо было разбрасывать колкости. Здесь он пользовался необходимым уважением и без этого. Тут он был приветлив и снисходителен и чувствовал себя привольно. В сознании своего собственного превосходства, он не хотел ещё больше углублять пропасть, разделяющую его с этими людьми. Кроме того в доме Ольсена господствовало всегда хорошее настроение и это не производило жалкого впечатления. Доктор не был избалован в этом отношении в собственном доме. А здесь царили веселье и здоровье, но при этом, конечно, замечался и отпечаток какой-то детской важности.
Посещения в доме Ольсена бывали часто. Кроме зятя с семьёй приезжал туда и другой художник, сын маляра. Его приняли в семью, хотя он не породнился с нею, как его коллега, но ему всегда были рады и для него была устроена в мансардном помещении комната, убранная коврами и занавесками, спускающимися до самого пола.
И вот этому художнику взбрело на ум нарисовать портрет доктора.
— Зачем вам это надо? — спросил его доктор. — Я ведь не могу купить его у вас, а вряд ли найдётся кто-нибудь другой, кто его купит.