Женщины в пустоте

Боочи Ольга

Я знала свою тетрадку теперь наизусть – этого разговора, этих слов, там не было, и, значит, они сохранились лишь в моей памяти, а памяти своей я теперь не доверяла. В конце концов, прошло много лет, и ничего из этой истории я не старалась запомнить специально.

***

Мне казалось, это было.

Мы сидели на набережной, и он спросил: «А что твоя мама скажет, если я приду и скажу ей?..» Я не помнила его точных слов: «что я твой жених…»? «что мы с тобой встречаемся…»?

Я ответила не сразу.

Нещадно

палило солнце. Набережная в том месте, где мы сидели, казалась необитаемой; речные причалы были далеко в стороне, и над нами на крутом склоне нависала часть стены городского кремля – в те годы наполовину разрушенная и заброшенная. Над широким проломом в ней высились заросли борщевика. В этом городе, мне запомнилось, были многие километры широких и безлюдных набережных, вдоль которых тянулись здания неработающих фабрик, казарм, и отвесные горы незастроенных склонов. Мы сидели с Якобом у самой воды, перед нами синела водная пустыня, и только далеко за рекой тянулось зелёной полосой затопляемое, тоже необитаемое, заречье.

Якоб снял рубашку, и тогда я увидела на его теле те самые рваные шрамы. Мне было жарко в моей одежде, но я стеснялась себя и не соглашалась снять даже жилет, который был на мне.

То, что Якоб заговорил о моей матери, о том, чтобы приехать к нам, вызвало во мне знакомую по детству панику. Я, наверное, пришла бы в ещё больший ужас, если бы могла принять его слова всерьёз.

Но, очевидно, я ему не поверила.

Я сказала, что всё, наверное, будет нормально. Это была ложь, но раз лгал он, то ничто не мешало мне подыграть ему в этой игре. Это была словно бы иллюзия того, что мы вместе, и говорим о совместном будущем. Мне ничего большего и не нужно было.

Во мне наконец кто-то видел женщину, больше того – присутствие рядом мужчины словно бы впервые делало из меня женщину, что-то большее, чем просто «я», к которому я привыкла, – и я не мешала ему рассуждать о детях, и о годах, что пройдут к тому времени, когда я закончу учёбу. Я была почти уверена в том, что он пытается меня обмануть, но это не обижало меня. Скорее, я воспринимала это как условность, часть игры, и готовилась к тому, что в нужный момент я просто должна буду дать ему отпор. Наверное, смутно я представляла себе этот миг как момент, когда Якоб сорвёт с себя маску и его настоящие намерения сразу станут ясны и очевидны.

Когда он заговорил о моей матери, быть может, во мне шевельнулось сомнение, но слова его звучали слишком неправдоподобно, правдой они быть не могли, и я лишь утвердилась в мысли, что он считает меня совсем глупой.

Всё это никак не влияло на моё отношение к Якобу. Я не думала о нём ни лучше, ни хуже, чем до этого. Наверное, я воспринимала это как норму, как естественное распределение ролей. Ему незачем было ждать именно меня столько лет, когда вокруг было много других женщин. Я это понимала, и мне казалось только, что он напрасно заходит в своей игре так далеко.

Я провела рукой по лицу. Часто мне казалось теперь, что сердце не даётся

человеку с рождения, не формируется во внутриутробном периоде, а мучительно и долго растёт в человеке всю жизнь, постепенно подпирая и вытесняя к окраинам всё остальное. Я вспоминала теперь себя в то лето, и мне казалось, что сердца у меня не было вовсе, и там, где оно выросло и отяжелело потом, было тогда ещё пусто и легко.

Я смотрела в тот день на реку и дышала легко и свободно, огромными лёгкими, которые ещё ничто не подпирало, не прижимало к рёбрам, не вдавливало в рёбра.

Потом я снова вспомнила те выходные на даче у родственников, словно провал во времени, временной зазор, между этой, далёкой теперь, пятницей на набережной и тем понедельником, когда я не пришла на нашу следующую встречу.

13.

Я вспомнила и другое.

Это было уже после того, как мы решили идти в кино.

При кинотеатре – кажется, в нём показывали в основном старое и «интеллектуальное» кино – было кафе, мы зашли в него, и я видела, как жадно он ест, и мне казалось, что в этот момент, пока он ел, я для него не существовала вовсе. Передо мной стояла чашка кофе. Своих денег у меня не было, и я постеснялась заказать что-то большее; впрочем, кажется, я не чувствовала голода.

Когда он покончил с едой, я отставила свой недопитый кофе и мы перешли в тёмное фойе; мы сидели друг напротив друга в глубоких неудобных креслах, и он снова спросил, может ли он задать мне вопрос.

Мы с ним не так уж много говорили, и в любом случае наши разговоры всё это время носили довольно формальный, почти условный, характер. На каком-то другом уровне наши отношения продвинулись довольно далеко, но когда мы сидели друг напротив друга и говорили, он был для меня всё тем же чужим взрослым мужчиной, что и в начале. Быть может, меня даже обрадовала эта просьба, потому что я не знала, как и о чём я должна говорить с ним.

Он сказал, что я, наверное, опять ему не отвечу. Потому что я почти на все его вопросы не отвечаю.

Я так не считала, но не стала спорить.

Он спросил: «Можешь ли ты представить?..»

Представить близость с ним. («Как я целую и обнимаю тебя», – сказал он.)

Он уже целовал и обнимал меня в этот день не раз, и хотя это было со мной впервые, я уже в какой-то мере успела к этому привыкнуть. Мне и представлять не надо было. Я кивнула.

«А тебе приятно думать об этом?» – спросил он.

Я не хотела отвечать – я не столько смутилась, сколько почувствовала в вопросе ловушку для себя. Я собиралась промолчать, но он не дал мне такой возможности. Он хотел, чтобы я ответила.

Почему-то я не могла соврать: то ли потому, что это и в самом деле была бы ложь, то ли потому, что я слишком хорошо могла себе представить, как обидно услышать, что кому-то неприятны твои поцелуи и объятия, неприятен ты сам. Я ответила:

«Да, приятно».

Почти тут же я добавила: «Но я не очень-то верю тебе».