Женский чеченский дневник
Шрифт:
Наташа обернулась. Мужчины смотрели на нее. Холодный пот покатился по спине под курткой. Она поняла, еще секунда, и она отсюда не уйдет.
– И долго мы будем это смотреть? – спросила она. Ее затылок напрягся.
– А тебе что, не нравится? – делано удивился тот, кто принес кассету. Его слова, его взгляд – все было липким.
Наташа вспомнила, где она его видела – на митинге за независимость в Грозном. Он юрко сновал в толпе женщин, раздавая им тонкие брошюры религиозного содержания. Тогда он показался ей исламским фанатиком.
– Ах, какая хорошая кассета, –
Мужчины заулыбались.
– Давайте решим вопрос, – сказала она, тоном охлаждая горячий от вздохов воздух. – Записываете вы мне кассету или нет?
Мужчины не отвечали. По-прежнему, улыбаясь, смотрели на нее. А кассета шла. Эпизод приближался к кульминации, за которой наверняка последовал бы следующий – реалистичный.
– Знаете, – усмехнулась Наташа, всем телом разворачиваясь к ним. – То вы митинги за независимость устраиваете, а то за кассету с порнухой готовы родину продать.
Лицо Асланбека Большого дернулось – сверху вниз. Он вскочил с места, задевая стол кобурой. Широко замахнулся. Наташа съежилась, стала маленькой, едва различимой крупинкой жизни.
– Пошел вон! Пошел вон, пока я тебя не пристрелил! И кассету свою паршивую забирай с собой! Выключите это немедленно!
Парень в кожаной куртке заскулил и бросился к двери.
– Наташа, встань! – резко повернулся Асланбек.
– Куда?!
– Домой...
– Запишите ей все, что хочет... – бросил он телевизионщикам, выходя.
Солнце пробивало окно, Наташа тяжело ворочалась на жесткой софе. Роза уже ушла на работу. Она приоткрыла глаза: на гвозде, вбитом в противоположную стену, висела ее одежда – запасные штаны, шерстяной свитер и голубая куртка. В утреннем свете на голубом отчетливо проступали серые разводы грязи. Не пора ли домой?
Часам к двенадцати Наташа пришла в комендатуру – сообщить об отъезде. Стояла у входа, ковыряла носком грязной кроссовки землю. Ничего особенного она не сняла. Другие журналисты привозят из Чечни похожие кадры – пленные, раненые и пейзажи после обстрелов. В Российскую армию пускают только иностранных журналистов. А отечественные СМИ снимают с чеченской стороны, и для кого-то из репортеров это – дело принципа, а для кого-то – вопрос ограниченных возможностей. Стоит ли возвращаться сюда в другой раз?
Подъезжает машина. Обычная – «жигули»-канарейка. Из нее появляется девушка в светлых брюках. Ее чистые ровные волосы блестят на солнце. Походка тоже хорошая – быстрая, легкая. Кроссовки – новые.
«Ишь, ты, – думает Наташа, перестав ковырять землю, – вся такая свежая, шустрая...»
– Ты – журналистка? – преграждает она ей дорогу. Так хочется пообщаться с кем-то оттуда – с женщиной, как и она сама, носящей брюки. А юбок и платков за эти недели с нее предостаточно.
Девушка проводит глазами сверху вниз – от самой немытой макушки Наташиной головы. Наташа машинально, по-женски поправляет волосы и чувствует, как, жесткие и давно немытые, они принимают форму под ее рукой. Дойдя глазами до кроссовок, чистая девушка поджимает губы. Это она еще не знает, что у одной кроссовки сбоку на подошве –
– Журналистка, – звонко, по-московски отвечает она.
– И я... – вздохнув, говорит Наташа.
– А чего такая грязная?
– Пишешь? – Наташа пропускает ее вопрос мимо ушей.
– Пишу...
– А я фотографирую.
– По-нят-но... – Девушка обходит Наташу, заходит в подъезд трехэтажного дома, над которым написано «Комендатура».
Наташа принимается долбить носком ту же дырку. Вот с девушкой хотела познакомиться... Поговорить, пока совсем тут не одичала. Ну, грязная, и что? Не испачкала же... Неделя в Шали, две – в Ведено... Электричества нет, горячей воды – тоже... А на пленках – только раненые и пленные. Ничего особенного... Это уже никому не интересно. Напряженно думает – возвращаться сюда или нет.
Еще машина – большая, блестящая, черная. Из нее выходит мужчина, и Наташа узнает его уши. Он идет, скрипя остроносыми туфлями. «Небось, жена все утро драила», – думает Наташа. Увидев ее, он останавливается – о стрелки на его брюках можно порезаться. Наташа уже выдолбила ногой глубокую дыру – нет, не приедет она сюда больше.
– На-та-ша... – человек с ушами разводит руками и тоже оглядывает ее сверху вниз. – Ты давно в бане была?
– Здрасти, – буркает Наташа.
– Ты что-нибудь ела? – спрашивает он.
– Вы знаете, я уже два дня не ем, не пью и в туалет не хожу... – отвечает она, преувеличив только в одном – чай с сахаром она пила. Курила тоже. Много курила.
– А в туалет почему не ходишь? – Он напрягается, наклоняет голову вперед, подставляя ближе свое большое ухо. Выражение его лица меняется на очень серьезное. Он хмурится так, будто речь сейчас идет о независимости республики.
– Так нечем же...
– А не ела почему?
– Стресс у меня...
– А собралась куда? – Толстым коротким пальцем показывает на пыльную дорожную сумку.
– В Назрань, оттуда в Москву полечу...
– Так, стой и жди меня здесь. Никуда не уходи. У меня к тебе очень серьезный разговор. Я тоже еду в Назрань, по дороге поговорим.
Вразвалку, скрипя надраенными туфлями, он идет к комендатуре. Наташа провожает его взглядом. Под полосатым пиджаком угадываются формы пистолета.
Девушка выпрыгивает из комендатуры – сосредоточенная, на легком быстром ходу застегивает сумку.
– А тебя как звать? – Наташа снова встает у нее на пути.
– Алина, – отвечает та.
От общения ей не отделаться. Наташа нащупывает мизинцем дырку на подошве.
– А меня Наташа... Ты из какой газеты?
– «Сегодня».
– А я из «Огонька». Ну еще для «Независимой» и «Коммерсанта» снимаю... А ты тут одна?
– С мужем. Он – тоже журналист.
– А куда ты едешь?
Ну дайте ей хоть с кем-то поговорить!
– Мне нужно в Назрань. Пойду машину искать, – говорит девушка и делает движение от Наташи.
– Я тоже туда еду. – Нет, не даст она ей уйти: – Сейчас мужик из комендатуры выйдет – обещал подбросить. – Она договорить не успевает, а из подъезда уже выходит человек с ушами. Увидев Алину, он едва заметно качает головой.