Женский клуб
Шрифт:
Эдит и Ципора сошлись на том, что девочка в булочной наверняка и есть Аяла – сколько еще белокурых девочек могли переезжать в Мемфис в такой короткий отрезок времени? И если все верно, значит, Барбара Джейкобс приходится Бат-Шеве свекровью, раз та была замужем за ее сыном Бенджамином. Эдит и Ципора удовлетворенно кивнули. Все начинало проясняться.
Тем временем во владениях Леви у миссис Леви появилась информация, подтверждавшая предположения Эдит и Ципоры. Как всегда, за ужином у миссис Леви собралась куча народу: она предпочитала готовить для большого количества гостей, и тем вечером были приглашены Бернеры и Рейнхарды. У миссис Леви был заведен шведский стол. Ей нравилось расставлять все на самой красивой посуде, огурчики и оливки аккуратно разложены, брискет нарезан и украшен веточками
Когда все наполнили свои тарелки и расселись, миссис Леви громко откашлялась, требуя безраздельного внимания. Ее муж Ирвинг улыбнулся на другом конце стола. Он привык к тому, что она за главного, ему нравилось, что она предстает вот так, во всем блеске, все глаза устремлены на нее, словно на кинозвезду.
– Кое-что странное произошло на прошлой неделе на Женской вечеринке в бакалее, – начала она. – Сама вечеринка была чудесной: восхитительная еда, изумительные декорации. Но…
Тогда миссис Леви не сообразила, к чему бы это, но после визита к Бат-Шеве все встало на свои места. На вечеринке – сразу после кишей с копченым лососем – жена раввина, Мими Рубин, принялась вдруг расспрашивать про Джейкобсов: общался ли с ними кто-нибудь после гибели Бенджамина, помнит ли кто-нибудь, откуда была его жена?
– А сплетничать не в привычках Мими. Но потом я поняла, что ей, в отличие от нас, что-то известно, – пояснила миссис Леви.
Будучи не из тех, кто помалкивает, она прямо так и спросила Мими, с чего вдруг эти расспросы. Но Мими ответила, что просто вспоминала их, вот и все.
– Но я на это не купилась. Ничуточки. Я не знала, почему она спрашивает, но понимала, что какая-то причина быть должна. И теперь знаю какая, – произнесла миссис Леви. По ее теперь уже подтвержденной теории Бат-Шева была невесткой Джейкобсов, и, прежде чем переехать, она, несомненно, позвонила раввину и разузнала про общину. Мими наверняка уже была в курсе ее приезда, а мы еще нет. Ситуация в целом, и миссис Леви отлично это понимает, вполне обычная, но очевидно, что тут имелись и некие особые обстоятельства. Бат-Шеву никак не назовешь типичной приезжей, уж точно не из тех, кто выбрал эту общину, потому что хорошо ей подходит. Мими для полноты картины, скорее всего, навела справки о ее прошлом, чтобы можно было приглядывать за этой женщиной.
Миссис Леви испытывала полное удовлетворение оттого, что в очередной раз смогла отследить все новости, словно сейсмограф, чувствительный к малейшим колебаниям в общине. Она поднялась, чтобы раздать десерт. На этой неделе она превзошла саму себя: вдобавок к стаканчикам охлажденного лимонного мусса со взбитыми сливками парве 3 подавались ее знаменитый персиковый пирог и яблочный тарт татен со специями по рецепту ее матери.
Все эти обрывки новостей о Бат-Шеве и ее дочке пробудили в нас воспоминания, и в каждом доме, за каждым столом мы принялись их как-то упорядочивать. Джослин Шанцер припомнила, что через много лет после отъезда Джейкобсов из Мемфиса Бенджамин обручился с нееврейской девушкой, которую встретил в Нью-Йорке. Семья пыталась замять эту новость. Не было ни объявлений или фотографий счастливой пары в еврейских газетах, ни вечеринок по случаю помолвки или звонков старым друзьям. Разумеется, мы все равно об этом прослышали и знали, что, несмотря на то что она приняла иудаизм, Джейкобсы были убиты горем. Мы и сами не понимали, что думать об этой свадьбе, радоваться ли за Бенджамина, или это означало, что он больше не религиозен, а обращение в веру было просто для успокоения родителей.
3
Парве (букв. «нейтральный») – вид продуктов, разрешенных к употреблению как с мясной, так и с молочной пищей: овощи, фрукты, яйца, соевое молоко и др.
Дорин Шейнберг вспомнила, что мы не звонили и не посылали
С тех пор мы толком и не слышали про жену Бенджамина и его дочку. Со временем мы перестали о них справляться и решили, что они больше не религиозные и, раз уж связь с иудаизмом утрачена, жена вернется к своей семье и в свой круг. За десертом мы качали головами и делали единственно возможный вывод: женщина, приехавшая к нам, была женой Бенджамина Джейкобса, которую Бог весть зачем занесло сюда неведомым ветром. Чувство недоумения добавило остроты нашей субботней трапезе, внесло толику оживления.
Тем вечером никто не видел Бат-Шеву. Тишину наших улиц нарушало лишь приглушенное пение кузнечиков. Ночь не принесла прохлады, и воздух был плотным от влажности и зноя. Время от времени в окне Бат-Шевы мелькала тень и снова исчезала. Несколько раз мы видели, как рука отдергивает штору, открывая смутные очертания лица. Постепенно в наших домах гасли огни, световые таймеры выключали лампы одну за одной. Но в доме Бат-Шевы было тихо и свет горел всю ночь, словно одинокий маяк, посылающий сигналы из самого сердца нашего квартала.
2
На следующее утро в синагогу мы отправились по-прежнему с мыслями о Бат-Шеве. Синагога горделиво стоит в центре нашего мира, как любимый старший сын. Ее построили первые евреи, поселившиеся в Мемфисе более ста лет назад. Но это не обычная синагога. Если в еврейских общинах чуть не вдвое больше нашей встречаются простенькие сооружения, то у нас это храм, который может посоперничать с шатровыми конструкциями, украшающими каждый угол города «Библейского пояса».
Святилище выполнено в форме амфитеатра, и мехица отгораживает мужскую половину от женской. Кресла пурпурного цвета, а стены отделаны серебряными панелями. Эти цвета не случайны, не дань сиюминутной моде; такие же были в мишкане – шатре, построенном евреями в пустыне из ярких красных, синих и пурпурных полотен. Мы здесь выросли, а потому всегда удивлялись, когда заезжие посетители говорили, что чувствуют себя как на дискотеке: вот-вот с потолка опустится стробоскоп, а из-за бимы появится сам Элвис Пресли. Когда мы посещали другие синагоги и видели темные стены, черные стулья и протертые ковры, мы испытывали прилив гордости и укол ностальгии по дому.
Мы шли не торопясь, отправив мужей и детей вперед, и не считали, что опаздываем, если появлялись не позже речи раввина Рубина; ни одна из нас не приходила к восьми тридцати, официальному началу молитвы. Мы усаживались, пролистывали сидуры до нужной страницы и оглядывали синагогу. Мужская половина выглядела пустоватой. Укутанные в черно-белые талиты, они сидели дальше друг от друга, чем мы. Кто-то, раскачиваясь взад-вперед, пел вместе с кантором. Кто-то прохаживался, или перекидывался словом с другими, или, то и дело похрапывая, дремал в последнем ряду. На женской половине было оживленнее. Повсюду пестрели шляпки всевозможных оттенков: высокие, как небоскребы, круглые, как стадионы, отделанные розовыми атласными бантами, шелковыми цветами, павлиньими перьями, вуалью или фруктовыми натюрмортами.
Со своего места в самом центре женской половины Хелен Шайовиц заметила, что Мими Рубин, жены раввина, нет в синагоге.
– Бедная Мими, – сказала она. – Похоже, она все никак не оправится от этой ужасной простуды.
Мими всегда чем-нибудь да болела – она была хрупкой, слишком легкой добычей для всех бацилл, которые заносило в наш город.
– С такой-то жарой удивляюсь, как мы все еще не слегли, – нервно вставила Ципора Ньюбергер. На неделе она как раз прочла об угрозе перегрева.