Женское время, или Война полов
Шрифт:
— Ангелина, вставай! Сейчас эта стерва будет у тебя прощения просить. Вставай, вставай, милая!
И непонятная сила, которая наполняла сейчас Зару, вдруг передалась старухе католичке, остановила ее кровь и привела в сознание. Ангелина села на полу, удивленно утерла кровь с подбородка.
— Вот так, хорошо, — сказала ей Зара и повернулась к Стерве: — А теперь ты! Садись!
Стерва послушно, но какими-то замороженными движениями, повернулась на спину и тоже села.
— Повторяй за мной! — внятно, как при гипнозе, приказала ей
— Я… прошу… прощения… — заторможенно повторила Стерва.
— Громче!
— Я прошу прощения!
— Я — не буду — трогать — старух!
— Я не буду трогать старух… — повторяла Стерва.
— Я — не буду — бить — заключенных!
— Я не буду бить заключенных…
— Я — не буду — обыскивать — католичек…
Зечки — все двести двадцать женщин, работавших в этой смене, — в полной тишине смотрели на них и не верили своим глазам.
— Я не буду обыскивать католичек, — вторила Заре Стерва.
— Ангелина, ты прощаешь ее? — спросила Зара у старухи.
— Бог ее простит, я буду за нее молиться, — сказала Ангелина. — Можно я встану, Зара?
— Вставай. И ты вставай, Стерва, тебя простили. Скажи «спасибо».
— Спасибо. — Стерва неуклюже встала на своих коротких ногах, по ее глазам было видно, что она еще ничего не соображает.
— Все! Можешь идти отсюда! — освободила ее Зара от своей власти.
Стерва шатнулась, словно очнувшись от наваждения, и потерла лоб.
— Что здесь произошло? — с подозрением спросила она, переводя взгляд с Зары на Ангелину и еще дальше, на других зечек.
— Ничего, — поспешно сказала ей Катька Вторая. — Вы просто упали, вам стало плохо. Мы помогли вам встать. Пойдите отдохните…
Стерва, потирая рукой виски, медленно пошла из цеха.
Весь цех следил за ней оцепенело, как в шоке. Майор Оксана Ткач, гроза лагеря, вдруг сразу перестала походить сама на себя, а оглядывалась на Зару, как трусливая собака, поджавшая хвост.
Но как только за Стервой закрылась дверь, женщины сорвались с мест и бросились к Заре:
— Зарочка, у меня триппер! Вылечи! Заговори! Весь паек отдам!
— Зарочка, у меня Маруська любовницу свела! Верни, заворожи подлую!
— Зара, у меня вчера всю заначку чая украли. Найди — половина твоя будет!
— А мне пятый месяц писем из дома нет! Погадай, что там случилось, у меня же трое детей там…
— Да вы что, девки? Обалдели? — удивилась Зара. — Да не умею я ничего лечить! Я вам шаманка, что ли? Я политическая…
Но где-то внутри себя она чувствовала, что врет, что странная власть, которую испытала она только что над Стервой, — не случайна. Да и лечить все равно пришлось — сразу, в ту же ночь, потому что невозможно было смотреть без сострадания на стонущую от радикулита Верку-муруху, на распухшие синяки Ангелины, на катаракту в глазах у еще кого-то. Зара, не касаясь больных, держала руки над их болячками и снимала им боль, рассасывала опухоли, а потом долго мыла руки, стараясь
26
А на следующую ночь в холодном бараке ее разбудила староста:
— Тебя к начальнику лагеря.
Полковник Крюков — рыхлый мужик с испитым лицом, отекшими веками и пепельной челкой на потном лбу — сидел в жарко натопленном кабинете за столом, на котором вместо деловых бумаг был настоящий пир: бутылка армянского коньяка, румяная буханка белого хлеба, нарезанного тонкими, интеллигентными ломтями, три открытые консервные банки с рижскими сардинами и дальневосточными крабами, тарелка с американской тушенкой, яблоки в вазе и ароматный чай в фарфоровом чайнике.
От запахов этих продуктов Зару даже шатнуло.
— Садитесь, Бешметова. Закусывайте.
Зара села на край стула, но к еде не прикоснулась, а, выпрямив спину, смотрела на Крюкова. Она не помнила, чтобы Крюков к кому-нибудь обращался на вы. Хам и матерщинник, он всех, даже старших офицеров охраны, именовал одним словом: «тыептать».
— Закусывайте, — снова повторил Крюков, не глядя ей в глаза.
Зара молчала. Никто в лагере не слышал, чтобы Крюков хоть три слова произнес без мата. А тут…
— Брезгуете? — спросил Крюков.
— Ага, — сказала Зара, сглатывая слюну.
— Почему? — Крюков впервые посмотрел ей в глаза. — Я, между прочим, вас в лагерь не сажал. И из Крыма не выгонял. Так что… какие у вас ко мне лично претензии?
И вдруг по этой совершенно свободной грамотной речи Зара поняла, что все его «ептать» и прочая матерщина были только маскировкой тайного интеллигента под общий фон офицерского быдла. Но от этого он стал ей еще ненавистнее.
— Зачем этот разговор? — сказала она. — Это допрос?
— Да нет! Что вы! Это просьба. Ну, хорошо, каменная женщина, я скажу вам, в чем дело…
— Не надо. Я сама скажу вам, в чем дело, — усмехнулась Зара. — У вас больные почки и опухоль в мочевом канале. И вы хотите, чтобы я вас вылечила.
Зара сама не знала, откуда у нее это знание, но она была уверена в нем абсолютно, она словно видела этого человека насквозь — со всеми его болезнями, резями при мочеиспускании и страхом перед приближающейся инспекционной проверкой лагеря.
— У меня — опухоль?! — изумился Крюков. — Откуда ты знаешь?
— Вы по часу сидите в туалете, чтобы помочиться. Ведь так?
Крюков посмотрел на нее в задумчивости:
— Я думал, это от водки… Вы меня вылечите?
— Нет. — Зара отрицательно качнула головой.
— Почему?
— Я не врач. А если бы и была врачом, вас я лечить не стану.
— Почему?
— Вы служите репрессивной системе, которая осуществляет геноцид моего народа.
Крюков вновь посмотрел ей в глаза. В его синих белках быстро набухали красные прожилки бешенства. Но он еще сдерживал себя.