Жерар Филип. Одно мгновение… и жизнь после него

Филип Анн

Фильмы Филипа – это чистая романтика 50-х. Его облик легко вписывался в любую эстетику и любой жанр. Это про него сказала знаменитая парижская дива Эдвиж Фаейр, когда он пробовался одновременно на роли Дьявола и Ангела в спектакле «Содом и Гоморра»: «Ну какой он дьявол? Он, конечно, ангел!» Она знала толк в мужской красоте.

Впрочем, спустя несколько лет Филип сыграет и Дьявола в фильме Рене Клера. Была в нем эта волнующая и влекущая смутность: сегодня ангел, завтра дьявол. Но всегда искуситель, соблазнитель, притворщик… Артист, одним словом.

«Я видела, как он играет в жизни, – вспоминала его партнерша Сильвия Монфор. – С пугающей жадностью. Он хотел, чтобы ему принадлежали все увиденные

им на пути игрушки, даже те, которые у него могли отобрать, отдать обратно и снова отобрать, даже те, которые ему не хотели давать вовсе. Его глаза, его руки овладевали ими немедленно, делая их его несомненной собственностью. Я видела, как он забавлялся ручками на дверцах автомашины, стеклами поездов, веревочками, шнурками, из которых он делал себе галстуки на парадные приемы, снежками в Праге, ракушками, использованными для изображения дискометателя на древнем стадионе Эпидавра, стаканами, наполненными водой, которую он выплескивал мне в лицо, водкой, когда воды не было под рукой. Я видела, как он забавляется только что купленной им небольшой грузовой автомашиной. Он ездил в ней по центральной улице Руана в течение часа после окончания спектакля “Сид”. Я видела его играющим в волейбол в замковом парке, где по вечерам мы давали спектакли. Он играл словами, играл тем, что было важным для других. И эта вечная игра делала – кстати и некстати – смешными тех, кто отказывался принимать в ней участие».

В Японии Филипа называли «самураем весны». С самого начала было предчувствие, что его весна не продлится долго и самурай рано или поздно должен будет сделать себе харакири. А иначе какой он самурай?

Неизвестно, что по этому поводу думал сам Филип. Полагаю, что, будучи красивым и не слишком выносливым физически с самого рождения, он привык, что все вокруг него кружат, все поголовно в него влюбляются. И женщины, и мужчины. И заискивают, и одаривают разными дорогостоящими ненужностями, и придумывают разные восторженные эпитеты, соревнуясь друг с другом за его мимолетную улыбку, за благосклонный взгляд, за формальную похвалу.

О, это кружение вокруг чужого звездного сияния! Как притягивает оно однодневных мотыльков и разную другую живность, бесстрашно устремляющихся на свет, на огонь, на пламя. И опасно, и тревожно и прекрасно. Ресницы трепещут, морщинки улыбаются, глаза горят… И все. Готово. Смертельный номер исполнен. Повторить на бис не удастся. Потому что сгореть в этом сиянии можно только один раз.

Николь Фуркад совсем не проходила по разряду мотыльков. Она была женщиной с характером, с крутым, умным лбом, с твердым, уверенным рукопожатием. К тому же она была замужем. У нее рос сын. Интеллектуалка из поколения поклонниц Симоны де Бовуар и Жана-Поля Сартра. Особая порода женщин послевоенного времени. Война пронеслась совсем рядом. И если не ранила навылет, как многих других, то жила в подсознании, заставляя острее и яростнее проживать свою единственную жизнь.

Все они хотели жить на полную катушку, не оглядываясь назад, не думая о той тьме, которая поглотила жизни их близких и друзей. Кто предатель? Кто герой? Кто сотрудничал с нацистами? А кто отсиживался за закрытыми ставнями, позволяя злу торжествовать на улицах Парижа? Это вопросы, на которые до сих пор нет однозначных ответов. А тогда, в конце сороковых, их боялись даже себе задавать.

Лучше об этом было вообще не думать, а наслаждаться весенним цветением каштанов на Сен-Жермен, силуэтами new look от Диора, простодушной радостью жить, любить, влюбляться. Вот из этого весеннего парижского воздуха, наэлектризованного ожиданием счастья, и возникли миф Жерара Филипа и легенда о его великой любви с Анн. Именно так он ее называл. После развода она не только поменяет фамилию, но и имя. Отныне она будет Анн-Николь Филип. Но

об этом чуть позже.

… Итак, он – звезда. Таких до него не было и не будет. Нет, конечно, рядом располагался Жан Габен, суровый, непреклонный и непотопляемый, как скалы Этреты. Был Жан Маре, успешно переквалифицировавшийся из эстетского принца, созданного любовью и пиаром Жана Кокто, в масс-маркетового Фантомаса.

Был Ив Монтан, поющий про осенние листья и о том, что все хорошо (C’est si bon), под испытующим и недоверчивым взглядом Симоны Синьоре – еще одна великая пара века!

Много позднее появятся Делон и Бельмондо – звезды другого поколения и другого замеса.

Никто из них не станет ни Принцем Гомбургским, ни Сидом, ни Лоренцаччо. Никто не рискнет примерить на себя бархатный колет и белоснежный отложной воротник романтического героя. В лучшем случае, как это сделает Делон, – только шляпу и плащ Самурая.

И сразу обнаружится очевидный контраст: герой Делона – человек ночи, а Филипа – герой утра.

Делон – отрешенность, холодность, беспощадность. Филип – открытость, беззащитность, импульсивность. Делон – долгие зимние сумерки, собаки, похожие на волков, беспросветное одиночество, скрашиваемое воспоминаниями о великих женщинах, которые его любили. А Филип – это, конечно, май, Париж, столик на террасе где-нибудь в Caf'e de Flore или Les deux Magots, и все его женщины рядом, щебечут, воркуют, злословят. Он в центре этого веселого птичника, этого благоухающего цветника. Филип любил женщин, всеми силами стараясь при этом избегать дурной мелодрамы объяснений и расставаний. Ему с лихвой хватало этого в кино.

Мария Казарес, Даниэль Делорм, Мишлин Прель, Мишель Морган, Жанна Моро – партнерши, возлюбленные, «глаза напротив».

Во французских артистических кругах принята фривольная легкость любовных связей и всегдашняя готовность к новому роману. Тут у всех до очень преклонных по нашим меркам лет идет очень интенсивная любовная жизнь. Все друг с другом сходятся, расходятся, состоят в каких-то запутанных отношениях. Здесь не принято долго предаваться драмам и обрушивать друг на друга свои горести.

«Парижское веселье» – это не только название оперы Оффенбаха, это состояние души и ума. Не радуются жизни только ханжи и импотенты. Да и для тех наверняка находятся свои радости.

Париж – про радость. Любой ценой, любым, самым причудливым способом. Да, скромный послевоенный рацион пока еще мало напоминает былые гурманские изыски haute cuisine. Да, горячая вода в доме и своя ванная – роскошь, которую могут позволить себе только богатеи. А камин, дымящий бедняцкими торфяными брикетами, – вполне себе привычный атрибут парижской зимы. Но букетик ландышей всегда украсит поднос с первым завтраком. А лацкан даже самого скромного пиджачка будет обязательно украшать щегольская бутоньерка. Ее покупали на последние франки у Мадлен, где до сих пор продаются самые свежие парижские цветы. В какой-то момент все это куда-то уйдет – внутреннее изящество, желание украсить свою жизнь. Все эти белые перчатки, вуалетки с мушками, начищенные до зеркального блеска ботинки. Останется парижская небрежность, врожденный страх быть чересчур, лучше других – парижане всегда чуть-чуть не до.

Но эта обдуманная и отрепетированная перед зеркалом небрежность на самом деле имеет в своем анамнезе непокорные вихры Филипа, его мятый дождевик из «Месье Рипуа», его черные свитера по горло, надетые прямо на голое тело.

Он казался младшим братом, которого хотелось окружить нежностью, любовью и заботой. Похоже, других отношений он себе и не представлял. Он появлялся – и все бросались уступать ему место. Он только успевал открыть рот, как ему сразу предлагали птифуры на выбор.