Жерминаль
Шрифт:
— Ну, чего ты беспокоилась? — воскликнула жена Пьеррона, когда Маэ отдала ей кофе. — Вовсе это не к спеху.
Ей было двадцать восемь лет; в поселке она слыла красавицей. Брюнетка, с низким лбом, большими глазами, маленьким ртом, она была большой кокеткой, опрятной, словно кошечка. Она не имела детей, и у нее прекрасно сохранилась грудь. Ее мать, по прозвищу Прожженная, вдова углекопа, погибшего в шахте, отправила свою дочь работать на фабрику и поклялась, что никогда не позволит ей выйти замуж за углекопа. Она страшно рассвирепела, когда дочь довольно поздно вышла за вдовца Пьеррона, у которого была восьмилетняя девочка. Супруги жили очень счастливо,
— Как она у тебя выросла! — промолвила Пьерронша, забавляя Эстеллу.
— Ох, мучение мое, и не говори лучше! — возразила Маэ. — Какая ты счастливая, что у тебя нет малышей. По крайней мере можешь дом в чистоте содержать.
Хотя у Маэ дома тоже все было в порядке и каждую субботу мылись полы, она все же завистливым оком хозяйки окинула светлую, ослепительно чистую и даже нарядную комнату с золочеными вазами на буфете, зеркалом, тремя гравюрами в рамках.
Молодая женщина как раз собиралась приняться за кофе; ей приходилось пить одной: вся семья находилась в шахте.
— Выпей со мною стаканчик, — предложила она.
— Нет, спасибо, я только что пила у себя.
— Ну, так что же из того?
В самом деле, это ничего не значило. Обе женщины стали не спеша пить кофе. В просветы окна между стеклянными вазами с печеньем и конфетами виднелся на противоположной стороне ряд домов с занавесочками на окнах; большая или меньшая белизна этих занавесок свидетельствовала о степени чистоплотности хозяек. У Леваков занавески были очень грязные и казались просто тряпками, которыми только что обтерли донышко кастрюли.
— Как только люди могут жить в такой грязи! — пробормотала Пьерронша.
В ответ Маэ начала говорить без умолку. Вот если бы у нее был такой жилец, как Бутлу, она показала бы, что значит вести хозяйство! Если умеючи взяться за дело, квартиранта иметь очень выгодно. Незачем только с ним сожительствовать. Потому-то муж и пьет запоем, колотит жену и бегает к певичкам в Монсу.
На лице Пьерронши изобразилось глубокое отвращение. Ах, уж эти певички! От них всякие болезни. В Жуазели одна перезаразила всю шахту.
— Меня поражает, как ты допустила, чтобы твой сын сошелся с дочерью Леваков!
— А как это ты не допустишь, хотелось бы мне знать?.. Их сад рядом с нашим. Летом Захария постоянно торчал с Филоменой под сиренью. Ну, хоть бы постеснялись людей да забрались в сарай, а то ведь, бывало, как ни пойдешь к колодцу за водой, — всякий раз застаешь их вдвоем.
Такова была обычная история всех связей в поселке. Парни и девушки развращали друг друга; по вечерам они возились, как они это называли, на низкой покатой крыше сарая. В сарае же все откатчицы и рожали в первый раз; а некоторые отправлялись для этого в Рекийяр или в рожь. Обычно все
— На твоем месте я не стала бы больше противиться, — рассудительно продолжала Пьерронша. — Твой Захария уже наградил ее двумя детьми, и они ни за что не разойдутся… А денежки его для вас все равно уже пропали.
Маэ с гневным лицом простерла руки.
— Да, я прокляну их, если они окрутятся… Разве Захария не должен нас уважать? Он ведь нам кое-чего стоил, верно? Вот пусть и расплатится прежде с родителями, а потом уж обзаводится женой… Что же будет, если наши дети с этаких пор начнут работать на других? Нам тогда только с голоду подыхать останется!
Впрочем, она скоро успокоилась.
— Я это говорю так, вообще; там видно будет… Какой у тебя крепкий кофе: верно, завариваешь, сколько нужно.
Посудачив еще с четверть часа, она поднялась, спохватившись, что ей надо еще варить обед для мужчин. Дети возвращались в школу, кое-где в дверях показывались женщины и с любопытством смотрели на г-жу Энбо, проходившую с гостями по улице, объясняя им расположение поселка. Это посещение начинало занимать обитателей. Рабочий перестал даже вскапывать гряды, где-то в садике испуганно закудахтали две курицы.
Возвращаясь домой, Маэ столкнулась с женой Левака, которая вышла, чтобы подкараулить на улице доктора Вандерхагена, состоявшего при копях. Этот низенького роста человек вечно куда-то спешил, заваленный делами; рабочим он давал советы на ходу.
— Господин доктор, — обратилась к нему Левак, — я совсем не сплю, у меня все болит… Надо бы посоветоваться с вами.
Он обращался ко всем на «ты» и ответил, не останавливаясь:
— Оставь меня в покое! Слишком много кофе пьешь.
— Да и мой муж тоже, — сказала, в свою очередь, Маэ. — Вам бы зайти и посмотреть его… У него все время ноги болят.
— Это ты его заездила. Отстань!
Обе женщины с минуту стояли на месте, глядя в спину убегавшему доктору.
— Зайди! — произнесла затем Левак, безнадежно пожав плечами. — Знаешь, есть новости… Кстати кофе выпьешь. Совсем свежий.
Маэ хотела отказаться, но искушение было слишком велико. Чтобы не обидеть соседку, она решила зайти и выпить хоть глоток.
В комнате была невероятная грязь: на полу и на стенах — жирные пятна, буфет и стол засалены; стояла вонь, как всегда в неопрятном помещении. У печки, положив на стол локти и уткнув нос в тарелку, сидел Бутлу. Это был дюжий, широкоплечий малый, очень кроткий на вид, тридцати пяти лет, но казался он моложе. Он спокойно доедал кусок вареного мяса. Против него стоял маленький Ахилл, первенец Филомены, которому пошел уже третий год; ребенок молча умоляюще смотрел на Бутлу, словно прожорливый звереныш. Добродушный жилец, обросший густой темно-русой бородой, время от времени совал ему в рот кусок говядины.
— Погоди, я положу сахару, — сказала Левак, подсыпая в кофейник сахарный песок.
Эта отвратительная потасканная женщина, с отвислой грудью и с таким же отвислым животом, с плоским лицом и вечно растрепанными волосами с проседью, была на шесть лет старше Бутлу. Он, видимо, считал, что иною она не может быть, и обращал на ее недостатки не больше внимания, чем на суп, в котором попадались волосы, или на постель, простыни которой не менялись по три месяца. Она входила в число получаемых им удобств, а муж любил говорить, что добрый счет идет дружбе впрок.