Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен
Шрифт:
Жермини низко склонилась над листком бумаги. Но ее била лихорадка, дрожащая рука все время ставила кляксы.
— Не понимаю, что это со мной сегодня, — сказала она через минуту, отталкивая письмо. — Я напишу тебе в другой раз.
— Как хочешь, милочка. Но я на тебя рассчитываю. Приходи завтра, Я расскажу тебе такие истории про хозяйку… Вдоволь насмеемся.
Как только дверь за Жермини закрылась, Адель так и прыснула: ценой глупейшей выдумки ей удалось выведать тайну Жермини.
XV
Для молодого Жюпийона любовь была лишь средством удовлетворения нечистого любопытства, поводом для того, чтобы, сблизившись с женщиной, овладев ею, потом иметь право злорадно ее презирать. Этот юноша, почти мальчик, вносил в свою первую любовную связь не пылкое, пламенное чувство, а холодное и грязное вожделение, которое пробуждают в мальчишках дурные книги, признания товарищей, разговоры
Ирония — низменная, трусливая, недобрая ирония подонков общества — составляла основу его характера. Он был одним из тех коренных парижан, которые носят на себе печать издевательского скептицизма, свойственную великому городу, где всегда процветала насмешка. Улыбка, придающая живость и ехидство физиономии парижанина, у Жюпийона всегда была язвительной и нахальной. В приподнятых уголках, в нервных подергиваниях смеющегося рта таилось что-то злое, даже жестокое. Лицо юноши, своей бледностью напоминавшее гравюру на меди, его мелкие черты, четкие, решительные и наглые, были отмечены фанфаронством, энергией, беззаботностью, сметливостью, бесстыдством, — всеми оттенками душевной низости, прикрытой по временам выражением кошачьей вкрадчивости. Профессия перчаточника (он выбрал ее после нескольких неудачных попыток обучиться другим ремеслам) и привычка работать у окна под взглядами прохожих сообщили его манерам самоуверенность, заученное изящество позера. В мастерскую, выходившую окнами на улицу, он являлся всегда принаряженный, в белой рубашке с черным, свободно повязанным галстуком, в обтянутых брючках; он научился ходить вихляя бедрами, франтовато одеваться, приобрел томную развязность мастерового, на которого смотрят. Сомнительная элегантность — пробор посредине, пряди волос, зачесанные на виски, отложные воротнички, обнажающие шею, женственные кокетливые ужимки — придавала его облику какую-то подозрительную неопределенность. Особенно ее подчеркивали бесполые черты лица (которые под влиянием страсти или гнева искажались, точно недобрые черты недоброго женского личика) и безбородая физиономия, украшенная полосками жидких усиков. Но Жермини видела во внешности и в повадках Жюпийона только необыкновенное благородство.
Будучи таким, каким он был, неспособный не только полюбить, но даже чувственно привязаться, Жюпийон не знал, что ему делать с этим обожанием, которое само себя воспламеняло, тяготился пылом, который все возрастал. Жермини наводила на него смертельную тоску. Ее самоуничижение казалось ему нелепым, преданность — смешной. Она ему наскучила, надоела, опротивела. Он пресытился и ее любовью, и ею самой. И он не замедлил отдалиться от нее без всякой жалости, без всякого сострадания. Жюпийон убегал от Жермини, увиливал от свиданий. Предлогами служило все: дурная погода, необходимость куда-то пойти, спешная работа. Она ждала его по вечерам, — он не приходил. Она верила, что у него важные дела, а он в это время гонял бильярдные шары в подозрительном кабаке или отплясывал на каком-нибудь балу в предместье.
XVI
Как всегда по четвергам, в «Черном шаре» был бал. Публика плясала.
Зала ничем не отличалась от всех зал нынешних увеселительных заведений для простонародья. Она блистала поддельным богатством и убогой роскошью. Там были картины и колченогие столики, позолоченные газовые рожки и стопки, чтобы пропустить по маленькой, бархат и деревянные скамьи, непритязательность и бедность пригородного кабачка, украшенного театральной мишурой.
На окнах висели бархатные, гранатового цвета, ламбрекены с золотым позументом; такие же ламбрекены, но для экономии нарисованные, красовались над зеркалами, освещенными бра с тремя рожками. На белых стенных панелях пасторали Буше [20] в наведенных кистью рамах перемежались с «Временами года» Прюдона [21] , которые, казалось, удивленно спрашивали, как это они попали сюда. Над окнами и дверьми одутловатые амуры резвились среди пяти роз, словно сошедших с банки из-под помады какого-нибудь захудалого парикмахера. Четырехугольные столбы, покрытые скудным орнаментом, подпирали потолок залы; в центре на маленьком восьмиугольном возвышении сидел оркестр. Дубовый барьер в две трети человеческого роста окружал место, отведенное под танцы и служил спинкой узким, обитым красным
20
Пасторали Буше. — Речь идет о картинах французского художника Франсуа Буше (1703–1770), писавшего изящно, но несколько манерно пасторальные и мифологические сцены.
21
…с «Временами года» Прюдона… — Имеется в виду работа французского художника Пьера-Поля Прюдона (1758–1823).
На танцевальной площадке, под ослепительным светом прямых языков газового пламени, теснились женщины в темных шерстяных платьях, полинявших и выцветших, женщины в черных тюлевых чепцах, женщины в черных пальто, женщины в кофтах, изношенных и протертых, женщины в неуклюжих меховых накидках, купленных на лотках или у старьевщиц. Ни единого белого воротничка, который оттенил бы свежесть молодого лица, ни единой белой нижней юбки, которая мелькнула бы во время танца, ни единого клочка белого не было на этих тусклых женщинах, в одежде цвета нищеты, обутых в нечищеные ботинки. Казалось, они не носят белья, и это накладывало на них печать уныния, нечистоплотности, печать чего-то такого жалкого, потухшего, приниженного и неопределенно зловещего, словно все они пришли не то из ломбарда, не то из больницы для бедных.
Простоволосая старуха с кривым пробором носила между столиками корзину, полную пирожных и краснощеких яблок. В толпе кружащихся, пляшущих людей порою бросались в глаза то грязный чулок, то характерный еврейский профиль уличной торговки губками, то красные пальцы, торчащие из черной митенки, то смуглая усатая физиономия, то нижняя юбка с присохшей к ней давнишней грязью, то купленный по случаю ситцевый цветастый кринолин, слишком узкий и плохо сидящий, то крикливое дешевое платье кокотки.
Мужчины были в пальто, в кепи, приплюснутых на затылке, в шерстяных незавязанных шарфах, концы которых свободно свисали на спину. Они приглашали дам, хватая их за развевавшиеся ленты чепцов. Иные, особенно наглые, в шляпах, сюртуках и цветных рубашках, явно служили лакеями и конюхами в богатых домах.
Все подскакивали, дрыгали ногами. Женщины неистовствовали, извивались, приседали, неуклюжие, разгоряченные, подстегнутые хлыстом животного веселья. Во время кадрили они назначали свидание своим кавалерам: «Встретимся на помойке!»
Жермини переступила порог залы в ту минуту, когда под звуки мелодии «Папаша наш Бюжо» кончалась кадриль и от оглушительного грохота литавр, барабана, бубен танцоры дошли до полного исступления. Она одним взглядом охватила всю залу, всех мужчин, которые об руку с партнершами шли на свои места, куда они заранее положили кепи. Люди все выдумали: его там не было, она убедилась в этом собственными глазами. Однако Жермини решила подождать. Силясь скрыть смущение, она прошла за барьер и села на краешек скамьи. Посмотрев на женщин, сидевших рядом, Жермини подумала, что, судя по чепцам, они такие же служанки, как она. Их она боялась меньше, чем девчонок, простоволосых или в сетках, которые прогуливались, засунув руки в карманы пальто, нагло глядя всем в глаза и напевая. Но вскоре она привлекла к себе недоброжелательное внимание даже своих соседок. Ее шляпка (не более десятка женщин на этом балу носило шляпы), нижняя юбка с кружевными фестонами, белевшая из-под платья, золотая брошь на шали вызвали в этих женщинах враждебное любопытство. Они глазели на нее, злобно улыбаясь, как бы спрашивая себя, откуда взялась эта незнакомка и не намеревается ли она отбить у них любовников. Подружки, бродившие по зале, обняв друг друга за талию, словно собираясь вальсировать, мимоходом оглядывали Жермини так, что она опускала глаза; тогда, пожав плечами, они шли дальше, но все время оборачивались.
Жермини пересела на другое место: там ее встретили те же улыбки, та же враждебность, то же перешептывание. Она прошла в другой конец залы, и глаза всех женщин впились в нее. Жермини чувствовала, что эти недобрые, завистливые взгляды охватывают ее с головы до ног, от подола платья до цветов на шляпке. Щеки ее пылали. Минутами она с трудом удерживала слезы. Ей хотелось убежать, но у нее не хватало мужества одной пройти через всю залу.
Бессознательно она стала следить за пожилой женщиной, которая медленно и бесшумно двигалась по зале, словно ночная птица, кружащаяся над добычей. Из-под шляпы цвета жженой бумаги выбивались седеющие волосы. На широкие, по-мужски угловатые плечи был накинут шотландский плед тусклой расцветки. Дойдя до дверей, она бросила последний взгляд в залу, точно гриф, ищущий и не находящий падали.