Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь
Шрифт:
Хотя встреча эта была устроена нарочно и представляла что-то вроде смотрин, Александр не испытывал того смущения и неловкости, какие должен был бы испытывать и какие испытывал когда-то, когда его, Марка и несколько других художников кто-то повел в женское общежитие какой-то фабрики, уверяя, что девки там одна ядреней другой и без предрассудков. Там, в общежитии, они встречали новый год, перепились и потом спали вповалку, кто с кем придется. Скотство, конечно, но вполне в духе времени, то есть в духе свободы отношений между полами и раскрепощения женщины.
Чем
Аннушка смотрелась. Она смотрелась и в анфас, и в профиль, и даже когда поглядывала на него исподлобья. Он уже видел, как она будет сидеть на стуле и позировать ему, представлял ее то ребенком, то уже пожилой женщиной, обремененной детьми, раздавшейся вширь, как раздавались у них на Псковщине все деревенские бабы, и ему было хорошо и уютно от этого представления, будто он долго шел к своему дому, наконец пришел, но не к той убогой и жалкой избушке, где вместе с ягнятами и телятами прошло его детство, а к чему-то светлому и высокому – и все это была Аннушка.
Привычно журчал говорок Варвары Ферапонтовны, казалось, будто он никогда и не прерывался, и всегда вот за этим столом сидела Аннушка и шумел самовар. Вот сейчас откроется дверь, войдет Иван Поликарпович, откашляется и заговорит своим молодым голосом. Он одобрит выбор Александра и в заключение обязательно скажет:
– Все это было, было, а вы, юноша, найдите в этом бывалом нечто такое, чего не могло быть раньше, потому что время другое, следовательно, и люди, а не только одежда. – И обязательно заключит: – Из каждого человека, будь он темным крестьянином или государственным деятелем, должна выпирать эпоха. – И добавит: – Натуру надо любить.
– Я вас буду писать, – сказал Александр, не заметив, что перебил говорливый ручеек Варвары Ферапонтовны, сказал, как о решенном, и пояснил, подумав, что Аннушка не поймет: – Рисовать вас буду. Вы когда бываете свободны?
– Со следующей недели я во вторую смену, – тихо ответила Аннушка и испуганно посмотрела сначала на Александра, потом на Варвару Ферапонтовну.
– Да ты не бойся, голубушка моя, – всплеснула руками Варвара Ферапонтовна. – Он тебя одетой рисовать будет. – И уже к Александру: – Ведь так, Сашенька?
– А как же иначе! – удивился Александр. – Я ее за столом нарисую. Впрочем, нет, еще не знаю. – И опять к Аннушке: – Вы учитесь?
– Да, в шестом классе.
– Вот и здорово! Значит, стол и… книжки, тетрадки, чернильница… Что еще? Стакан с недопитым чаем, кусок хлеба на тарелке…
– Да, действительно, это должно быть хорошо! – воскликнула Варвара Ферапонтовна. – И керосиновая лампа!
– Керосиновая? Зачем же? – Александр пожал плечами. – Нет, электрическая. И абажур такой… такой
– Нет, я больше голубой и зеленый, – ответила она смущенно. – Но можно и розовый. Розовый мне тоже нравится.
– Голубой и зеленый… – задумался Александр. – Что ж, можно – на заднем плане. Хотя… Ну, там посмотрим!
Глава 22
И Аннушка стала приходить к Александру почти каждый день. Она садилась за стол, который Александр вынес из комнаты и поставил посреди мастерской, открывала учебник и поначалу просто изображала чтение, но потом, попривыкнув, стала учить уроки, как если бы сидела у себя в комнате в заводском общежитии.
На первый сеанс она пришла, надев на себя все самое лучшее, что у нее было, и очень огорчилась, когда Александр не оценил ее старания.
– Разве ты в общежитии тоже ходишь в этом? – выговаривал он ей. – Наверняка в каком-нибудь сарафанчике, которому в обед будет сто лет.
– Так то ж в общежитии! – изумлялась Аннушка и смотрела на Александра укоризненно.
– Вот это-то мне и нужно – естественность. Понимаешь? Чтобы любой глянул и понял: да, это в общежитии, да, работница, да, еще и учится. Ведь это и есть знамение времени! Понимаешь?
– Понимаю, – тихо отвечала Аннушка, ничего не понимая: ей хотелось выглядеть красивой, необыкновенной, а не такой, как в общежитии, среди девчонок. И потом… вот приходили к ним на завод снимать для киножурнала, так всех переодели в новые халаты, вместо косынок велели надеть шапочки, как у докторов, всех попудрили, всем подкрасили брови, ресницы и губы, – и это понятно, потому что красиво. А тут картина… Вдруг ее повесят в «Русском музее», и все будут ходить и смотреть, а она такая вот… обыкновенная.
И все же на другой день Аннушка уже сидела за столом в "домашнем": вылинявший сарафанчик, холщовая блузка с коротким рукавом, расшитая по воротнику, собранные в пучок волосы, заколотые гребнем. Домашнюю одежду она принесла с собой, переоделась в комнате и, когда вышла в мастерскую, чувствовала себя почти раздетой, краснела и не знала, куда деть свои большие руки.
– Вот! Вот это совсем другое дело! – радовался Александр, похаживая вокруг стола и оглядывая его и Аннушку хозяйским взглядом. – А вот это вот колечко – его не надо! Сними! Это – пережиток. Ты же не в деревне!
И опять Аннушка вспыхивала и под столом, прячась, снимала с пальца серебряное колечко с зелененьким камушком, единственную свою ценную вещь. К тому же ее очень смущал пристальный взгляд Александра. Ей казалось, что и после того, как она сделала так, как ему хотелось, он все еще ею недоволен и, наверное, жалеет, что связался с нею, деревенской девчонкой. А она уже боготворила его, любила и боялась. Александр казался ей воплощением чего-то неземного, чего-то из бабушкиных сказок, как Бова-королевич, которому и нужна королевна же, а не такая деревенщина, как Аннушка.