Жернова. 1918-1953. Книга восьмая. Вторжение
Шрифт:
Только совсем близко от Пярну их подхватила военная полуторка: шофер ехал в город за провиантом для какой-то военной части, находящейся на берегу залива. Рассказывал, что Пярну бомбили в первый же день, что там много чего разбили и пожгли, особенно станцию, что народу побило – страсть, что вряд ли им удастся уехать в ближайшие дни, что лучше на попутках добираться до Таллина, а оттуда уж наверняка поезда в Россию ходят. Однако, покрутив стриженой головой, сообщил по секрету, что им, военным, строго-настрого запретили брать попутчиков и даже останавливаться, потому что уже были
– Так чего же ты, кукла рязанская, приказ нарушаешь? – вдруг ни с того ни с сего окрысился на шофера молчавший до сих пор Вологжин. – А вдруг мы шпионы или диверсанты какие! А? Что тогда? Тебя служивые с провиантом ждут, а ты в кустах валяешься…
У парня от неожиданности даже челюсть отвалилась.
– Так я же… – Он резко нажал на тормоза и остановил машину. – А ну давай вылазь! – закричал. – Вылазь, говорю! Я их по-человечески, а они… Выметайтесь давай, а то сейчас как…
– Чего раскакался? Теперь уж поздно какать, раз посадил, – издевался Филипп Вологжин. – Теперь вези уж. Не повезет он… Приказы надо выполнять, дура, на то она и армия. А если каждый рядовой начнет все по-своему переиначивать, немец до самой Москвы докатит, и даже стрелять ему не нужно будет: чего в дураков-то стрелять – сами помрут.
– Что у вас там? – свесился из кузова Василий.
– А вот везти не хочет, – отозвался Вологжин.
– И не повезу. Вот хоть убейте, не повезу, – уперся парень.
– Повезешь, никуда не денешься. А не повезешь, вылазь. Я сам повезу, – озлился не на шутку Вологжин.
Еле-еле Василий с Инной угомонили разбушевавшегося электросварщика и успокоили парня. Вологжин перебрался в кузов, Василий в кабину.
– Я ж смотрю: свои, русские то есть, идут, – жаловался парень Василию. – Жалко стало. Особенно товарища женщину. А он…
– Ты не сердись на него, – успокаивал парня Василий. – Он еще в четырнадцатом с немцами воевал, у него сын танкистом служит, сам понимаешь…
Служивый высадил их за версту от города, дал колбасы и хлеба.
– За поворотом КПП, – пояснил он. – Вы напрямки идите, через поле – так ближе будет, в самый раз к станции выйдете.
– Какой хороший парень, – вздохнула Инна, провожая глазами пылящую по дороге машину, пока она не скрылась за деревьями.
– На таких Расея-матушка и держится, – проворчал Вологжин, то ли одобряя парня, то ли осуждая. – А вот почему все-таки держится и досе не упала, это, братцы мои, большой-пребольшой вопрос.
Поезда пришлось ждать четверо суток. Жили в полупустой гостинице, питались в буфете, да и то потому лишь, что буфетчица оказалась русской, женой командира, помощника коменданта города. Других возможностей питаться не было: все магазины в городе закрылись, и даже рынок, – то ли торговать нечем, то ли некому. Каждое утро прилетали немецкие самолеты – штук по пять, не более, – бомбили порт и станцию. Первый день постояльцы выбегали из гостиницы, бежали в парк, а с ними и Василий с Филиппом, таща за собой Инну. Но на другое утро Вологжин махнул рукой и сказал:
– А черта им в печенку – не пойду.
И больше не покидали своего номера. Тем более что у Инны в этот же день пошла горлом кровь. Она ослабла настолько, что едва переставляла ноги, больше лежала, вытянувшись на гостиничной койке, едва проступая сквозь одеяло, словно и тела под ним никакого уж нет – все высохло. Василий и Филипп дежурили возле нее попеременно, кормили-поили с ложечки.
– Вы меня не оставите? – спрашивала она, хватая слабыми пальцами за руки. Просила жалобно, униженно кривя синие губы: – Не оставляйте. Пожа-алуйста.
– Не выдумывай, – грубовато одергивал ее Василий. – Как это так – оставить? Что мы – не люди?
– Я знаю: ты не хотел меня брать, – шептала Инна, заглядывая ему в глаза своими широко распахнутыми, горящими в лихорадке глазами.
– Я и сейчас жалею, что мы тебя взяли, – не щадил ее Василий. – Но раз уж взяли, доставим на место, в Пулково.
– А вдруг не сможем уехать?
– Сможем. Как это так – не сможем? В лепешку расшибемся, а уедем. Кто мы здесь? – спрашивал он неизвестно кого. И сам же отвечал: – Никто. А дома мы нужны и можем быть полезны.
– Да, – шептала Инна и закрывала глаза. Но руку Василия не отпускала даже во сне, точно боялась, что он уйдет, пока она спит.
Василий осторожно высвобождал свою руку, садился в угол и открывал Чехова, захваченного с собой из санаторной библиотеки.
Уезжали русские. Кто на чем. Еще раньше сдвинулись с места евреи. Поговаривали, что немцы уже в Даугавпилсе, будто бы даже подходят к Пскову и взяли Минск, что эстонцы немцев ждут, грозятся всех русских утопить в заливе.
– До чего же вредный народ эти чухонцы, – ворчал Вологжин. – Мы их от буржуев освободили, а они… Никакой сознательности. Я их еще по Первой мировой не люблю, жлобов недоделанных.
Поезд дали ночью на пятые сутки. На удивление он был почти пустым. К утру оказались в Таллине. Через час два вагона из Пярну прицепили к поезду до Ленинграда. На этот раз народу в вагоны набилось столько, что сидели и лежали в проходах, а в купе, в котором ехал Василий со своими спутниками, втиснулись две командирские семьи: три женщины и пятеро малолетних детишек. Лежали лишь Инна да женщины с детьми. Василий с Вологжиным всю ночь просидели в ногах у Инны.
Ехали то быстро, то вдруг останавливались в чистом поле или среди леса, но чаще на полустанках, пропускали другие поезда – одни в сторону Ленинграда, другие в сторону Таллина.
В Ленинград приехали вечером следующего дня, проведя в пути почти сутки. Не заезжая домой, отвезли Инну в Пулково. Здесь девушка почувствовала себя лучше, все оглядывалась с удивлением и улыбалась робкой улыбкой: знать, не чаяла добраться до родного порога.
– У меня такое чувство, что я не была дома целых сто лет, – говорила она. И удивлялась: – А тут ничего не изменилось.
– Это только внешне ничего не изменилось, – философствовал Филипп. – Мы вот тоже вроде бы не изменились, а копни чуть поглубже – совсем другие люди.