Жертва судебной ошибки

Сю Эжен

— И представьте себе, — сказала Мария, — со вчерашнего дня Жозеф не перестает повторять: «Ах, какой красавец! Какие манеры! Как он тонок, как строен! Как одет! Какой важный вид! На кого я похож рядом с ним? Чего бы я не дал, чтобы походить на него!»

— И все это верно. Не правда ли, Жером, что мы рядом с Анатолем деревенщина?

— Не правда ли, что Жозеф говорит глупости? — вскричала Мария, краснея от досады. — Что это значит: деревенщина? То, что кажутся не такими красивыми, как тот или этот? Кажутся? В чьих глазах кажутся? Вероятно, в глазах вашей жены, мсье Жозеф? Потому что это касается только, одной ее, раз она

ни на кого не смотрит, кроме вас! И если она находит вас красивым, очень красивым, как вы есть, то удивительно вежливо и мило называть себя деревенщиной. Значит, вы находите вкус вашей жены дурным? Или думаете, что она не знает толку в этом деле, так как предпочитает вас всем?

В словах Марии было столько правды, и ее вспышка дышала такой искренностью, что Элоиза сказала Жозефу:

— Вы заслужили эти упреки. Г-жа Фово вполне права: мы, женщины, единственные и лучшие судьи наружности мужчины, который нам нравится.

— Пусть я не прав, сударыня, — отвечал Жозеф. — Но что прикажете делать? Я так люблю этого бесенка! Она делает меня таким счастливым, что иногда мне хочется быть самым красивым, богатым и очаровательным человеком на свете, чтобы чувствовать себя достойным счастья, которым я обязан ей.

Говоря эти трогательные слова, Жозеф с такой нежностью смотрел на Марию, что она едва удержалась от слез и вскричала:

— Ну, Жозеф! Это уже не шутка! Мы смеемся, я не ревную тебя, мы просто смеемся, а ты говоришь нежности, от которых слезы подступают к горлу. Не правда ли, сударыня, что это невеликодушно с его стороны? — обратилась она к г-же Бонакэ, которую все больше и больше очаровывала прямота и искренность хорошенькой женщины.

Элоиза хотела ей ответить, но в это время лакей подал письмо доктору.

— Рука Анатоля, — сказал Бонакэ с беспокойством. — Не перейдем ли в гостиную, мой друг?

Обед был кончен. Элоиза встала, взяла под руку Фово, а доктор повел Марию, и они отправились в гостиную.

XXIII

— Сударыни, вы позволите? — спросил доктор, показывая письмо.

И он прочел следующее:

«Дорогой Жером, мои намерения изменились; не рассчитывай на меня. Я никогда не забуду нового доказательства твоей дружбы, которое ты дал мне нынче утром; но увлечение дружбой сбило нас обоих с толку. Ты вообразил, что в мои годы я могу изменить характер, образ мыслей, привычки; одну минуту я разделял эту мечту под влиянием нашей давнишней привязанности. Нет, слишком поздно возвращаться назад. Жребий брошен, и я поплыву по течению, которое меня уносит. Что касается честного слова, то у тебя настолько здравого смысла, ты слишком умен, чтобы придавать преувеличенное значение необдуманной клятве, данной в пылу разговора. Я знаю, мой милый Жером, что мое письмо огорчит тебя, рассердит и на минуту заставит тебя отнестись ко мне несправедливо. Поэтому не удивляйся, если на некоторое время я перестану бывать у тебя и подожду возобновлять наши отношения, пока твой ум не подскажет тебе, что я не мог иначе поступить. Теперь уже никакая человеческая сила не заставит меня перемениться. Прощай, мой друг. Твой, несмотря ни на что, А. Дюкормье».

Доктор закрыл лицо руками, откинулся в кресло и прошептал:

— О, несчастный! Он не сдержал слова и теперь пропал! Он, очертя голову, бросается в водоворот, который погубит его.

— Предчувствие не обмануло меня, —

сказала Элоиза. — Обращение совершилось слишком внезапно, чтобы быть продолжительным.

— Не сдержать честного слова! — сказал строго Жозеф. — Уже по одному этому можно судить о человеке. Прежний Анатоль или совсем ничего бы не обещал, или бы честно исполнил обещание.

Мария внимательно слушала и становилась все грустнее.

Она сказала:

— В таком случае, Жозеф, нам не следует видаться с мсье Анатолем. Для него это, конечно, безразлично, но следует так поступить и для нас и для нашего друга г-на Бонакэ. Доктор огорчен, и это доказывает, что теперь он плохого мнения о Дюкормье.

— Мой милый, — заметила Элоиза, — прежде чем отказаться от всякой надежды, отчего бы не попробовать еще раз! Вы, как друг, быть может, могли бы еще спасти г-на Дюкормье.

— Я думал об этом. Боже мой! Анатоль внушает мне не гнев, а сострадание и ужас. Но нет! Нет! Еще не все благородные чувства угасли в нем. Он плакал нынче утром, он был глубоко взволнован и торжественно клялся мне. Без сомнения, тут замешались какие-то фатальные обстоятельства и они заставили его так ужасно нарушить данное слово. Но чем большая опасность грозит любимому человеку, чем больше он отворачивается от нас, чем он неблагодар-нее, — тем нежней и заботливей мы должны относиться к нему. И я не теряю надежды. Необходимо спасти Анатоля, не для него одного. Спасти его — значит также помешать ему наделать, быть может, много зла. Он уязвлен презрением общества, в котором жил; он ожесточился до ненависти и способен на слепую месть. У него вырвались ужасные слова: «Терпение, терпение! Когда-нибудь жертва обратится в палача».

Вдруг Мария вскрикнула от ужаса и закрыла лицо руками.

— Боже! Что с вами, милая г-жа Фово? — спрашивала ее подбежавшая к ней Элоиза.

Мария дрожала и старалась сдержать волнение.

— Ничего, ничего, сударыня, — отвечала она.

— Нет, что-то есть, — сказал Жозеф с тревогой, — я хорошо знаю тебя: вот ты дрожишь, точь-в-точь, как нынешней ночью, когда мы уезжали с бала. Я не добивался, что тебя так огорчило, потому что по приезде домой ты опять стала веселой. Но вот! Опять начинается. Замечаешь, Жером, как она вдруг переменилась в лице?

— В самом деле, вы побледнели, руки дрожат. Ради Бога, что с вами? — спрашивал доктор, в эту минуту забыв о Дюкормье и приглядываясь к Марии.

Молодая женщина, видимо, сделала над собой страшное усилие и спросила взволнованным голосом:

— Г-н Бонакэ, что вы думаете о гадании?

— Не понимаю, что вы хотите сказать, милая г-жа Фово, — отвечал доктор, удивленный ее странным вопросом.

— Верите ли вы, что ворожеи могут предсказать будущее?

— Ах, Боже мой! — вскричал Жозеф. — Ты опять об этом дурацком жестоком предсказании! Ты же сама вчера от души хохотала над ним.

— Да, вчера хохотала, но с нынешней ночи… и вот сейчас я не смею насмехаться над ним.

— Почему?

— Не знаю, не умею объяснить, но оно пугает меня.

Элоиза и Жером посмотрели друг на друга, ничего не понимая. Наконец доктор сказал:

— Если не ошибаюсь, вам сделано какое-то предсказание, и оно тревожит вас? И вы серьезно спрашиваете, верю ли я чепухе, которую мелют гадалки? Ну, за это надо вас побранить.

— Не правда ли, Жером, что все предсказания — ворох глупостей без склада и лада? — сказал Жозеф.