Жертва судебной ошибки
Шрифт:
— Поцеловать это свежее и прелестное личико для меня лучшая закуска.
— Не говори этого, милая мама, — отвечала, смеясь, Клемане, — а то я удвою прием лекарства, чтобы получать побольше поцелуев. Но, серьезно, с тех пор как ты пьешь вино, ты чувствуешь себя лучше и крепче.
— Совершенно верно. Я ем как людоед.
— Вот так людоед! Два голодных воробья съедят больше.
— Для меня и это много. По правде говоря, здоровье мое улучшается с каждым днем, благодаря твоим неусыпным заботам, милое мое дитя, не в обиду будет сказано славному доктору Бонакэ. Какое у него смешное имя и необыкновенная наружность!
— Правда, — сказала Клеманс, не в силах
— Ну, что касается сердца, то я не знаю, — заметила г-жа Дюваль, покачав головой, — я никогда не встречала более угрюмого и грубого человека; его шутки так язвительны.
— Это правда. Но на что направлены его сарказмы, признаюсь, иногда слишком язвительные? На людские низости и злобу. И я думаю, что, несмотря на суровую наружность, у него доброе, благородное сердце. Быть может, я к нему немного пристрастна. Он был так деликатен и внимателен во время твоей болезни. Он тебя прямо спас.
— Бедный доктор! Я не совсем уж неблагодарная. Я только утверждаю, что не будь у него такой усердной, внимательной помощницы, он бы не вылечил меня так скоро.
— Ну, мама, ты никогда не поверишь в медицину.
— Мне приятнее верить в твою нежность. Да, — продолжала г-жа Дюваль, — можешь сколько угодно делать сердитые гримаски; но где бы я была теперь, если бы ты не вышла из пансиона, чтобы ухаживать за мной?
— Уж не станешь ли ты теперь хвалить меня за это? Могла ли я оставить тебя на попечении чужих людей, когда полтора года назад переехала жить в Париж по совету знаменитых докторов?
— Конечно, нет, конечно. А все же я жалею, что ты не кончила курса. Ты получила бы все первые награды: за музыку, за рисование, за иностранные языки… и за что там еще? Как бы я торжествовала, гордилась, слыша: «Девица Клемане Дюваль — первая награда…», как прежде я гордилась, когда читала имя твоего отца в приказах по Африканской армии.
— Да, — сказала Клеманс и с грустным вздохом взглянула на портрет полковника, — он поплатился жизнью за свою храбрость, он умер героем. Ах, мамочка, как дорого стоит слава семьям!
Г-жа Дюваль также обернулась и, смотря на портрет мужа, сказала тоном тихой, безропотной грусти:
— Бедный Жюльен! Вот его благородное, честное лицо! Он был отважен как лев и в то же время как нежен и добр к нам! Он обожал нас.
— Добрый папа! Как он меня баловал! — прибавила Клемане с легкой улыбкой. — Помнишь, как он огорчался, когда вы приезжали в Париж повидаться со мной, а меня не отпускали к вам?
— Кому ты говоришь? Когда он возвращался один, я вперед знала, что будет. Через пять минут уже крупные слезы катились по его лицу, и он говорил: «Нет, у этой начальницы нет сердца. Она знает, что мы приехали сюда на один месяц, и у ней хватило жестокости не пустить Клеманс. За что? За то, что она плохо написала английское или итальянское сочинение? Как будто нельзя случайно плохо приготовить урок? Можно ли строго относиться к Клеманс, этому ангелу? Я очень глуп, эта начальница издевается над людьми. Надеюсь, дочь принадлежит мне; я хочу, чтобы она пустила, и она будет здесь!» И он снова ехал в пансион.
— Да, бедный папа возвращался и настойчиво требовал, чтобы меня отпустили. «Вы можете увезти Клеманс, несмотря на то, что она наказана, — отвечала начальница, — но я, по правилам, не могу принять ее обратно в пансион, хотя я очень люблю вашу дочь». Нужно было слышать, милая мамочка, как тогда папочка
И мать и дочь растрогались от грустных и вместе с тем приятных воспоминаний. Но в их грусти не было ничего горького. Они привыкли вспоминать каждый день о том, кого они потеряли два года тому назад, и находили в этих разговорах меланхолическую прелесть.
Помолчав немного, г-жа Дюваль сказала как бы про себя:
— Нет, нет, я — безумная…
— Что ты сказала, мама?
— Нет, ты будешь меня бранить.
— Но объяснись, мама.
— Хорошо. Как ни безумна надежда, о которой ты знаешь, а я все еще не могу от нее отказаться.
— А я бы хотела отдаться ей, но боюсь этой мечты. Ее гибель была бы для меня лишним горем.
— Ты права, я очень неблагоразумна. И все же не могу удержаться от мысли, что нет фактических доказательств гибели твоего отца, хотя обстоятельства и вероятность склоняют к убеждению, что он умер героем в жаркой схватке.
— Мамочка! Могло ли это быть иначе? Подумай, тысячи арабов осадили блокгауз, где он заперся с пятьюдесятью солдатами. Без пищи, без боевых запасов, он решился, с согласия солдат, лучше взорвать себя, чем сдаться и погибнуть ужасной смертью. Те два француза, что спаслись каким-то чудом и от арабов, и от катастрофы, сами рассказывали, что видели, как полковник Дюваль зажег мину, обратившую блокгауз в груду развалин. Уже два года прошло с тех пор; как же надеяться, что отец…
Клеманс не кончила и расплакалась.
— Милая, милая девочка, прости меня! Я безумная, — сказала г-жа Дюваль, со слезами целуя дочь. — Я знаю, что в Африке производились всевозможные поиски. Для армии его смерть была такой огромной потерей, что, несмотря на уверенность, старались как можно дольше сомневаться в его героической кончине. Но, наконец, ни у кого, исключая меня, не осталось и тени сомнения. Бедная моя девочка, я согласна, не надо привязываться к несбыточной мечте; это значит беспрестанно оживлять нашу печаль. Когда я примиряюсь с нашим несчастьем как со свершившимся фактом, то воспоминания и разговоры теряют свою жгучесть. Мы говорим о твоем отце как об отсутствующем друге, с которым когда-нибудь соединимся навсегда. Прости меня, что я тебя опять огорчила. Но ты знаешь, одно омрачает мою жизнь, которую твоя нежность, твой ангельский характер делают счастливой.
— Опять, мама, грустные мысли. Ты точно задалась целью мучить себя.
— Нет, милое дитя. Я ничего не хочу преувеличивать, но мое здоровье ослабло после перенесенного удара, хотя мне теперь лучше. Меня ужасает мысль, что я могу умереть, не увидев тебя эамужем, счастливой, хорошо пристроенной. Вот почему я часто возвращаюсь к безумной надежде вновь увидать твоего отца. После моей смерти было бы кому позаботиться о тебе, дорогое дитя, — сказала г-жа Дюваль, покрывая дочь слезами и поцелуями.