Жертва всесожжения
Шрифт:
Он вроде как задумался на секунду-другую.
– Наверное, с этим стопроцентным самоубийством для нас всех можно подождать до тех пор, когда мы переживем сегодняшний вечер.
– Разумеется, – согласилась я.
Полную темноту я встретила в коротком черном бархатном платье без рукавов и с треугольным вырезом. Талия состояла из открытых кружев, сквозь которые соблазнительно белела кожа. Черные чулки доходили на самом деле чуть выше середины бедра – туда, где черный кружевной подол касался кружевных концов атласных трусиков. Чулки были на размер больше нужного. Их
От бархатных туфель на высоких каблуках, которые он выбрал, я решительно отказалась и надела вместо них свои черные ботинки. Не так шикарно, может быть, даже не более удобно, зато каблуки низкие, и в них можно бегать или выносить лишенного сознания леопарда – если надо будет.
– Ты само совершенство, mа petite, кроме обуви.
– И пусть, – ответила я. – Тебе еще повезло напялить на меня эти чулки. От мысли, что я одеваюсь ради того, чтобы вся тусовка видела мое белье, мурашки бегут по коже.
– Ты говорила Страннику о цене и ответственности. Сейчас мы идем платить цену за твоих леопардов. Или ты теперь об этом сожалеешь?
Грегори все еще валялся у меня в спальне, бледный и слабый. Вивиан забилась в комнату для гостей, изредка односложно отвечая, когда к ней обращались.
– Нет, не сожалею.
– Тогда соберем тех, кто с нами поедет, и в путь.
Но Жан-Клод, произнося эти слова, не шевельнулся. Он так и остался лежать на животе, вытянувшись на белой софе, уронив голову на сложенные руки. О ком-либо другом я сказала бы – растянулся, но к Жан-Клоду это не подходило. Он не растянулся. Он принял позу, он расслабился, но «растянулся» про него не скажешь. Он вытянулся во весь рост, и только носки черных сапог свешивались с края софы.
Я его видала уже в этом наряде, но от повторения он не стал менее красив. Мне нравилась его одежда, нравилось смотреть, как он одевается и раздевается.
– О чем ты думаешь? – спросила я.
– Хотелось бы мне, чтобы мы сегодня остались дома. Я бы тебя раздевал, по одной снимал каждую вещь, любовался бы твоим телом.
Только от этих его слов меня свело судорогой.
– И я бы хотела, – сказала я, вставая на колени перед ним и оглаживая короткую юбку, чтобы она не задиралась и не морщилась. Этому меня учил не он, а моя бабуля Блейк – на бесчисленных воскресных службах, когда мой внешний вид значил больше, чем проповедь.
Я легла подбородком на софу, поближе к его лицу. Волосы у меня рассыпались, касаясь его сложенных рук, лаская его лицо.
– У тебя белье такое-же красивое, как у меня? – спросила я.
– Чесаный шелк, – тихо ответил он.
При воспоминании о его теле я даже поежилась. Ощущать его сквозь толстый шелк, почти живую текстуру, которую мягкая ткань придавала его телу. Мне пришлось закрыть глаза, чтобы Жан-Клод
Я почувствовала, что он шевельнулся, и потом ощутила поцелуй в лоб. Он сказал, прижимаясь ко мне губами:
– Твои мысли выдают тебя, mа petite.
Я подняла голову, и губы Жан-Клода скользнули по моему лицу. Он не шевельнулся, пока наши губы не встретились. Тут его рот прижался ко мне, зашевелились губы и языки. Рук никто из нас не поднял, только рты соприкасались. Мы прижимались друг к другу лицами.
– Позвольте прервать?
Знакомый голос был так насыщен злобой, что я просто отдернулась от Жан-Клода.
У края софы стоял Ричард и смотрел на нас. Я не слышала, как он вошел. А Жан-Клод? Спорить могу, что да. Почему-то я была уверена, что даже в пароксизме страсти Жан-Клод не даст никому к себе подкрасться. А может, я просто не считала себя настолько сильным отвлечением. Заниженная самооценка – это у меня-то?
Я села на пятки и подняла глаза на Ричарда. Он был в черном фраке, с фалlами. Длинные волосы, собранные в тугой хвост, казались короткими. С первого взгляда ясно, как красив Ричард, но надо убрать волосы, чтобы понять, насколько совершенно его лицо. Лепные скулы, полные губы, ямочка на подбородке. Это красивое и знакомое лицо глядело на меня, и в нем читалось самодовольство. Ричард знал, какой эффект он произвел, и хотел еще чуть-чуть повернуть нож в ране.
Жан-Клод сел; рот его был вымазан моей помадой. Красная на белой коже, она алела, как кровь. Он медленно облизал губы, провел по ним пальцем и отнял его. Потом положил покрасневший палец в рот и слизнул помаду, очень медленно, намеренно медленно. Смотрел он на меня, но представление предназначалось Ричарду.
Я была одновременно и благодарна ему, и обозлена. Он знал, что Ричард пытался сделать мне больно, и поэтому ответил ему тем же. Но он еще его и провоцировал, втирая в раны пресловутую соль.
На лице Ричарда отразилось такое страдание, что я отвела взгляд.
– Хватит, Жан-Клод, – сказала я. – Хватит.
– Как хочешь, mа petite, – сказал добродушно Жан-Клод. – Как хочешь.
Ричард снова посмотрел на меня, и я не отвела глаз. Может быть, на мое лицо тоже больно было смотреть. Он резко повернулся и вышел.
– Намажься снова своей вкусной помадой, и пора идти.
В голосе Жан-Клода угадывалось сожаление, как иногда угадывалась радость или желание.
Я взяла его руку и поднесла к губам.
– Ты все равно их боишься, даже после такой хорошей прессы? Ведь если бы они хотели нас убить, они бы не стали появляться с тобой перед камерами. – Я провела пальцами по его штанине, ощущая упругость бедра. – Господи, Странник ведь даже обменялся рукопожатием с мэром Сент-Луиса!
Он бережно взял меня ладонью за щеку.
– До сих пор совет никогда не пытался быть, как вы это называете, в мэйнстриме. Это их первый выход на публичную сцену. Но эти вампиры являются воплощением кошмаров уже не одну тысячу лет, mа petite. Один день человеческой политики не сделает их другими.