Жертва вторжения (сборник)

Булычев Кир

– За что током били?

– Место в автобусе надо старшим уступать. Не слышал?

– Не буду я воспитываться.

– И не надо. Кассет не получишь.

Гаврилов взвесил все «за» и «против». Тут как раз автобус остановился у парка, он выпрыгнул из него и побежал по аллее, возможно, надеясь, что наблюдатели его потеряют.

Но спешка его подвела. Он на бегу врезался в крепкого пожилого мужчину, открыл рот, чтобы произнести неуважительное слово, но так и замер с выражением крайнего отчаяния на лице.

– В чем дело? –

спросил Ложкин Грубина.

– Уловив специфическое сокращение гортани, – разъяснил Грубин, – включилась парализующая система. Сейчас отпустит…

– Что же делается? – крикнул Гаврилов наблюдателям. – За что?

– Ты что хотел тому мужчине сказать?

– Но ведь не успел!

– Отказываешься от опыта?

– Потерплю, – махнул рукой Гаврилов, перед которым маячили три кассеты, и понуро побрел по аллее.

Навстречу шла Люся Сахарова, девочка из Колиного класса, тоненькая рыжеватая блондинка, нос и щеки которой украшали изящные веснушки.

– Коля! – воскликнула она. – Ты на меня не обиделся?

– Нет, – Коля проглотил слюну и кинул взгляд через плечо. В самом деле он был смертельно обижен.

– Меня вчера мама в кино не пустила, – сказала Люся. – Они в гости пошли, а меня с Петькой оставили.

Гаврилов Люсе не поверил, потому что из его разведданных следовало, что Люся была в кино, но с неким Матвеем Пикулой. В иной ситуации он сказал бы все, что думает об этом предательстве. Но на этот раз он лишь выдавил:

– К сожалению, я не могу принять ваших извинений, так как они не соответствуют действительности.

– Дурак, – обиделась Люся, которой очень хотелось сцены ревности.

Она застучала каблучками по дорожке, убежала, а Гаврилов грустно улыбнулся, глядя ей вслед.

Вся сцена свидетельствует о том, что Гаврилов сделал выводы воспитательного порядка.

– Что сейчас там происходит? – спросил Ложкин, выглядывая из-за куста.

– Учитывая тот факт, что Гаврилов смог овладеть собой, наша система переключилась на поощрение. Она его гладит.

Гаврилов не заметил поощрения. Он думал.

Потом, не глядя на наблюдателей, пошел домой.

В пути пришлось задержаться, так как в сквере у церкви Параскевы Пятницы пионеры сажали молодые деревца. Прибор заставил Гаврилова ринуться к пионерам и в течение часа копать ямы и носить воду, помогая им. Пионеры удивлялись, но не возражали. А Гаврилов думал.

Грубин с Ложкиным были довольны экспериментом. Они устали следить за Гавриловым и, когда тот вернулся домой, хотели прибор снять. Но, к их удивлению, подросток наотрез от этого отказался.

– Уговор был, – сказал он, – до завтрашнего утра.

– Как действует! – Ложкин был поражен.

– Перевоспитываюсь, – коротко ответил Гаврилов.

Вечером он был вежлив с матерью, убрал и вымыл за собой посуду, подмел комнату, вымыл окна. Мать была убеждена, что он заболел, и еле сдерживала слезы.

А Гаврилов думал.

В

тот день он впервые воочию столкнулся с принципом изобретательства. Он заключается в том, что изобретение обязательно палка о двух концах: оно рассчитано на благо, но от этого блага кто-то страдает. От новой сети страдает рыба, от новой плотины страдает рыба, от замечательной фабрики, построенной на берегу реки, страдает рыба, от волшебных удобрений, что выливаются на поля, а потом с дождевой водой попадают в озеро, страдает рыба. Всегда найдется какая-нибудь рыба, которая пострадает от могучего прогресса.

Гаврилов не хотел быть рыбой. Даже за кассеты.

Ночью он разобрал прибор и тщательно исследовал его.

Ранее его не тянуло к изобретательству, потому что лично его это не касалось. Испытание, которому его подвергли соседи, дало толчок его творческой энергии.

Разумеется, сообразительному подростку ничего не стоило поменять в приборе полюса и получать поощрения за грубость или отлынивание от работы. Но Гаврилов сделал шаг вперед, потому что был талантлив.

За ночь он разобрал на детали ценный магнитофон «Сони» и телевизор «Рубин».

К утру новый вариант прибора был готов и отлично уместился в дедушкином серебряном портсигаре. И Гаврилов лег спать.

Разбудил его голос Грубина.

– Коля! – кричал Грубин со двора. – Сутки прошли. Держи деньги на кассеты. Отдавай машину.

– Сейчас приду, – отозвался Гаврилов.

Грубин и Ложкин стояли посреди двора.

Гаврилов вынес им прибор. Свой лежал у него в кармане.

– Давайте кассеты, – сказал он.

– Вот деньги. – Грубин полез в карман. Грубин держал слово.

– Не нужны ему деньги, – отчеканил Ложкин. – Деньги развращают молодежь. Пускай скажет «спасибо», что мы его добру учили.

– Вы обещали, – кротко сказал Гаврилов.

– Вот сейчас твоей матери скажу, как ты взрослых шантажируешь! – возмутился Ложкин. – Да я… Да как ты…

И Ложкин замер с открытым ртом.

– Что такое? – удивился Грубин. – Что случилось?

Ложкин хлопал глазами и молчал.

– Уловив специфическое сокращение гортани, – спокойно ответил подросток, – включилась парализующая система.

– Да как же? – Грубин был потрясен. – Ведь Ложкин к прибору не подключен!

Гаврилов ничего не ответил.

В отличие от первобытной, примитивной модели Грубина прибор Гаврилова действовал на расстоянии.

БЕРЕГИСЬ КОЛДУНА!

В наши дни никто в колдунов не верит. Создается впечатление, что они вымерли даже в литературе. Изредка мелькнет там волшебник. Но волшебник – это не колдун, а куда более воспитанный пришелец с Запада. Пока наши деды не начитались в детстве сказок братьев Гримм и Андерсена, они о волшебниках и не подозревали, а теперь вот какой-нибудь гном нам ближе и понятнее, чем простой колдун.