Жертва вторжения (сборник)
Шрифт:
Мама первой подъехала к столу. Остальные тоже взяли бокалы.
– Брют, – сказала мама. – Спасибо тебе, Мария Семеновна. Хоть ты и сволочь, но иногда в тебе что-то просыпается.
– Это от жадности, – призналась Мария Семеновна.
Она вытащила из пальцев Минца купюру и сказала:
– Сдачи не жди, Христофорович.
– Мы знакомы? – спросил профессор.
– Ты соблазнил меня, когда учился на втором курсе, – сказала Мария Семеновна и, звонко расхохотавшись, убежала из комнаты. Только тут Минц сообразил, что не удосужился
Мама пила медленно, глоточками. Бруно высосал шампанское, не отрывая губ от бокала.
– Что вас к нам привело? – спросила мама.
– Счастливый случай, – ответил Минц. Шампанское приятно ударило в голову, чего не могло случиться от обычного вина.
– Профессор увидел у одного из заочников статью, то есть курсовую о теореме Ферма, – пояснил Бруно Васильевич.
– Господи, – сказала мама, – это позавчерашний день!
– Мама, вам вредно так много пить, – сказал Бруно.
Мама протянула руку с пустым бокалом. Рука не дрожала. Бруно отрицательно покачал головой. Минц подумал, что тезка консультанта так же качал головой на требования инквизиторов отказаться от идеи множественности миров.
Мама повернулась к профессору и протянула бокал в его направлении.
Минц взял со стола бутылку и налил маме шампанского. Бруно Васильевич был недоволен.
– Спасибо, – сказала мама, – но, надеюсь, вы не выдадите нас? Вы производите впечатление порядочного молодого человека.
Минц вопросительно взглянул на Бруно Васильевича.
– Мама, – попросил тот, – допейте до конца и идите отдыхать.
– Ах, – произнесла мама, – покой нам только снится! Если бы я не работала, то давно бы состарилась.
Держа бокал, как флажок на прогулке, мама уехала за занавеску. Бруно Васильевич закрыл дверь в коридор. Коты хрустели шариками корма.
– Моя беда в том, – сказал Бруно Васильевич вполголоса, – что мама здесь не прописана. Эта история берет начало в том трагическом периоде нашей истории, когда я был выслан сюда как сын врага народа. Папа был расстрелян как враг народа, а мама сидела в лагере как жена врага народа. Я не мог получить образования…
Неожиданно Бруно Васильевич всхлипнул и вытер рукавом щеку.
– Я помню, как принес своему мастеру изобретение. Тот его одобрил. И велел забыть. «Как только попадешь на вид, ссылкой не отделаешься».
– Кстати, – послышалось из-за занавески, – я испытала этот страх еще до революции. Я пришла на кафедру химии к господину Столетову. Ему нечего было сказать по сути дела, но он и не стал читать. «Что может принести немытая цыганка? Где швейцар? Кто пустил ее в стены?»
– Мамочка, сколько раз вам говорить! Это был не Столетов, а академик Бах. Столетов никогда бы себе не позволил таких слов.
– Может быть, память играет со мной жестокие шутки. Но Василий Генрихович, бывший анархист, – на какие уловки он ни шел, чтобы скрыть свои способности! Но ведь не удалось!
– Василий Генрихович – мой папа, – сказал Бруно. –
– А что Васе оставалось делать? Дивизия попала в холеру. Пришлось придумать сыворотку для лечения. Когда все выздоровели, шестьсот больных, не считая гражданских лиц, то, конечно же, об этом сообщили Троцкому. А Троцкий вызвал Василия в Москву. К счастью, не расстреляли, а дали лабораторию.
– А судьба сыворотки от холеры? – спросил Минц. – Ведь таковой и сегодня не существует.
– Лабораторию Васи чекисты расстреляли из пушек, – послышался голос из-за занавески. – Это совпало с репрессиями против анархистов в армии.
Минц осторожно спросил:
– А кто из вас… Я имею в виду вас или вашего батюшку… Кто из вас интересовался математикой?
– Вы все о теореме Ферма? – спросила мама из-за занавески.
– В частности.
– Я вам многим обязана, профессор, – сказала мама, – я давно не могла позволить себе даже рюмку этого зелья… Понимаете, мы с Бруно столько лет боялись, столько лет таились, что начали записывать некоторые результаты своих размышлений лишь недавно, с начала девяностых годов. Кое-что осталось от папы…
– Я не получил настоящего образования, – сказал Бруно. – Приходилось самому проходить университеты.
– А ваш отец?
Дверь из коридора открылась, сунулась рожа Марии Семеновны, женщины пожилой и толстолицей.
– Я вам сама скажу, они от страха врать будут, – заявила она. – Василий Генрихович – чистой души человек. Он всегда здесь жил, еще с тех времен…
Бруно Васильевич кинулся к двери и захлопнул ее, чуть не прищемив нос соседке. И уже сквозь дверь закричал:
– И не смейте вмешиваться в нашу жизнь!
– А сколько можно трепетать? – слышалось из-за двери. – Времена у нас другие пошли!
Из-за занавески послышался стрекот пишущей машинки.
Это настолько удивило Льва Христофоровича, что он сделал шаг и заглянул за занавеску. Он увидел, что мама поставила на колени старинную портативную машинку и строчит на ней.
– Не обращайте внимания, – сказал Бруно. – Это у нее рефлекс. Это у нее от волнения и от шампанского.
– А нельзя ли мне ознакомиться…
– Ничего интересного вы не найдете, – сказал Бруно Васильевич. – Не надо копаться в прошлом.
Мама оторвалась от машинки.
– Я вечно воюю с мальчиком, – сказала она. – Но он у нас кормилец. Куда мне без него? Возьмут в приют, машинку отнимут. Вот я и помру.
– Времена изменились. – Минц повторил слова соседки. – Чего вы боитесь? При удачном стечении обстоятельств доказательство теоремы Ферма принесет вам сотни тысяч долларов.
– Вы думаете, что мы – выжившие из ума анахореты! – закричала мама. – Мы не хуже вас знаем, что времена изменились. Мы уже семь лет как посылаем наши статьи и заметки в серьезные журналы. Нам даже не отвечают.