Жертвы осени
Шрифт:
– Вот и я не знаю. Мой приятель где-то нашел эту фотографию, что я вам показала, и это оказался Леонид Вознесенский, но какая связь между ним и Тиханевичем, я до сих пор не могу понять. Может, просто в минской статье вместо реального фоторобота случайно поставили этот, бывают же ошибки…
– Пистолет, пистолет… – снова пробормотал охранник. – А знаешь что? Ведь пистолет тогда у Вознесенского так и не нашли. Нож – да, нашли, шел как вещдок, орудие преступления, он этим ножом волосы срезал у жертв, но пистолета не было. Перерыли все, а не нашли. Да и Вознесенский
– И вы думаете…
– Нет, я ничего не думаю. Столько лет прошло… пистолет, скорее всего, уже заржавел где-нибудь на дне реки, а это все – просто совпадение и ошибка, как ты и сказала. А вообще… не копалась бы ты в этом деле, девочка, – вдруг серьезно произнес Игорь Ильич. – Ты еще молоденькая, к чему тебе такие ужасы…
– Ну, я вообще-то специализируюсь на криминальных новостях, – слегка обиделась Васёна и поправила очки.
– Вот и специализируйся, кругом такого полно. Но послушай моего совета: не трогай дело о Бегущем со смертью, будет очень плохо. А сейчас давай-ка я тебе такси вызову – ночь уже, как пойдешь-то? – И он решительно вынул из ящика стола мобильный телефон.
Город Вольск, наши дни
В этом банке Еву давно знали в лицо. Она приходила примерно раз в пару месяцев, шла в помещение с ячейками и проводила там не больше пяти минут. Здесь, конечно, никто не знал, что эта старающаяся не привлекать к себе внимания миниатюрная женщина могла быть владелицей этого банка, если бы все в ее жизни сложилось иначе. Но сейчас даже ее фамилия ничего не говорила сотрудникам, потому, возможно, никто особенно и не обращал внимания на эти регулярные визиты.
Ева же ходила в банк с единственной целью – в ячейке, арендованной на ее имя, хранилась коллекция очень дорогих ювелирных украшений, которую отец сумел сохранить, а мать не решилась трогать, потому что он категорически объявил ей, что все это принадлежит Еве и только она сможет распоряжаться золотом, бриллиантами и платиной, когда станет взрослой.
Теперь коллекция, которую с любовью собирал для нее отец, помогала Еве элементарно выживать. Она продавала что-то и этими деньгами оплачивала квартиру, на них же покупала необходимый минимум продуктов и жила до того момента, как деньги заканчивались.
Она с удовольствием устроилась бы на работу, но никуда не брали. Ей очень хотелось работать с детьми, но об этом вообще не могло быть речи, даже няней устроиться она не смогла бы, имея за плечами такой «пробег» по психиатрическим стационарам.
Еве иногда становилось очень страшно: рано или поздно ее запасы подойдут к концу, и что делать тогда? Она попробовала обратиться в службу занятости, но там после пары вопросов ей отказали, сославшись, конечно же, на ее психическое нездоровье.
Оспаривать это она не могла – слишком много документальных подтверждений, а слова и уверенность Резникова совсем ничего не значили для официальных структур, хотя много значили для самой Евы. В мире был хотя бы один человек, который не считал ее душевнобольной, и это поддерживало Еву.
Она
Гулять вечером Ева совершенно не боялась, не чувствовала никакой опасности от пустых улиц, от редких встречных прохожих. Она всегда боялась утра.
Визиты к Резникову стали ежедневными – третью неделю она не находила себе места, каждое утро подолгу рыскала в интернете, выискивая новые упоминания о пересмотре дела Бегущего со смертью, но ничего не находила. Это должно было успокаивать, но происходило наоборот: отсутствие новостей казалось самой страшной новостью, от которой все внутри холодело.
– Я тебя не понимаю, – спокойно и размеренно говорил Вадим, сидя в кресле напротив нее. – Раз новостей нет, значит, и не происходит ничего.
– Ты не понимаешь. – Ева съеживалась и обхватывала себя руками. – Скорее всего, об этом деле просто запретили писать… пока… Ведь тогда, в самом начале, этот журналист из Москвы… ну, ты ведь смотрел, читал – ты же сам мне говорил, помнишь?
– Ева, успокойся.
– Как?! Ну скажи, как я могу теперь успокоиться?! Я окно утром открыть боюсь, я все время руки эти дурацкие рисую! – выкрикнула она и снова съежилась, забилась в кресло, словно старалась сделаться как можно незаметнее.
– Когда кричишь, становится легче?
Она зажмурила глаза и отрицательно замотала головой:
– Нет… я не могу кричать, у меня в горле как будто ком какой-то встает – и все, даже дышать тяжело становится… Я иногда думаю: вот пошла бы в лес, встала где-нибудь на поляне, голову запрокинула бы и кричала до тех пор, пока силы не кончатся… а не могу, понимаешь? – Она открыла глаза, лихорадочно заблестевшие и увлажнившиеся слезами. – Я ведь пробовала… несколько раз пробовала, в лес уходила – и все… стою, как дура, на поляне, рот открыла – а крика нет, и дышать не могу совсем… И потом так противно, словно… словно… – Она заплакала, уронив голову на подлокотник кресла.
Вадим слушал не перебивая. За те долгие годы, что лечил Еву, он сумел неплохо ее узнать. Иногда Резников думал: а какой она могла бы быть, если бы не то злополучное утро в парке, что разделило ее жизнь на две неравных части? На ту, где Ева была счастлива, и на ту, в которой находилась теперь…
Однако во время какого-то из сеансов она вдруг начала рассказывать об отце, и Вадим понял, что счастлива Ева была только в раннем детстве, когда единственный мужчина, которому она доверяла, называл ее принцессой, баловал и окружал заботой и любовью. И с момента его исчезновения у Евы никогда и никого больше не было. А потом случился Вознесенский – и все, в ее голове навсегда образ любого мужчины оказался крепко связан с негативными эмоциями, болью, кошмарами и страхом.