Жестокая охота

Гладкий Виталий Дмитриевич

Один старик не прикоснулся к еде, жевать нечем — зуб спереди да несколько полуразрушенных кутних. Он с завистью смотрел на толстяка, который с хрустом грыз сочную луковицу.

Неподалеку затрещал лозняк.

— М-милиция! — всполошился толстяк и принялся проворно запихивать полные бутылки за пазуху.

— Наше вам с поклонником, люди добрые! — раздался хрипловатый голос со смешинкой, и из кустов на лужайку ступило существо неопределенного возраста и пола, в сером свитере, протертом на локтях до дыр, и узких темно-зеленых брюках.

— А, чтоб тебя… — погрозил старик клюкой. — Напугала…

— Здравствуй, Дарьюшка, — Михлюшка показал в улыбке желтые

зубы.

Толстяк что-то недовольно буркнул себе под нос и отвернулся, однако спрятанные бутылки вернуть на место не спешил.

Дарья, фамильярно похлопав его по плечу, села рядом. Только Михлюшка по-прежнему улыбался мягкой, располагающей улыбкой. Дарья взяла пустой стакан, понюхала и игриво подтолкнула толстяка:

— Ну не жмись, плесни чуток, — и стала доставать из авоськи, которую держала в руках, какие-то кулечки и сверточки. — С закуской у вас, я вижу, туго, братчики. А у меня есть кое-что…

Дарья выложила на ящик подозрительные с виду котлеты, все в хлебных крошках, несколько кусочков хлеба, яблоко и вареные говяжьи кости с остатками мяса.

— В столовке разжилась, — сообщила она доверительно.

Михлюшка показал глазами на стакан, и толстяк, тяжело вздохнув, наполнил его до половины. И тут же быстро схватил котлету.

К Дарье они испытывали некоторое почтение, смешанное с завистью, — она была баба молодая, мужняя и имела свой угол. Несмотря на то, что эта, с позволения сказать, “квартира” находилась в колодце теплотрассы, под землей, жить там было можно. Даже в самые лютые колымские морозы толстые трубы центральной магистрали излучали вдоволь тепла, чтобы согреть камеру размером два с половиной на два метра, где ютилась Дарья со своим “мужем", которого бичи за страсть к чтению прозвали Башкой. Сама Дарья величала его по имени-отчеству, почтительно — Борис Олимпиевич. В той, иной жизни, из которой его бесцеремонно вытолкнули винные пары, он и впрямь занимал видную должность в каком-то научно-исследовательском институте, но теперь это вовсе не мешало ему быть на полном иждивении у Дарьи, которая его боготворила и побаивалась — хватив лишку (такое случалось часто, почти каждый день), Башка вначале читал наизусть стихи Пастернака, а затем, видно от умиления, колотил сожительницу. При этом на его лице бывало такое выражение, будто он выполнял тягостную, но жизненно важную повинность. Дарья же, чтобы ему угодить, орала, сколько хватало голоса, а после скулила, пытаясь выдавить слезы, — по натуре Башка презирал физический труд, и потому его кулачки годились разве на то, чтобы выбивать пыль из подушки.

Выпили и с Дарьей. Толстяк, который уничтожил почти всю еду, припасенную молодухой, благодушествовал; старик, разомлев от выпитого, монотонно шамкал (его никто не слушал), а Михлюшка с потухшим окурком во рту клевал носом, изредка встревая в разговор толстяка с Дарьей,

Толстяк ударился в воспоминания;

— …Встречали как министра. “Волгу" черную к поезду подавали. Первым делом — в баньку. Попаришься — и за стол. А там — чего только нет! И разносольчики, и п-пиво, и балычок. А шашлыки?! О-о… — закатил он глаза. — К-коньяк французский, водочка как слеза… Золотые времена. Уважаемый человек был. Ревизор…

— За что на Колыму по этапу и отправили, — ехидно вставила Дарья.

— Язык твой п-поганый, — обиделся толстяк и демонстративно отвернулся.

— Вот чудак, я же пошутила, — потянулась к нему Дарья, обняла за шею, замурлыкала кошкой: — Прости меня, дуру…

— Ладно, — смилостивился он. — Т-ты помнишь Маланчука? Н-начальником милиции был.

— Еще

бы не помнить. Тот, которому жена рожки приставила с заезжим художником, — Дарья пьяненько захихикала.

— Эт-то был человек… — не слушая Дарью, мечтательно прикрыл глаза-пуговки толстяк. — Не то, что н-нынешний…

— Он тоже ничего, — встрепенулся Михлюшка. — Мне справку подписывал. Обходительный.

— Нет, М-маланчук — человек, — гнул свое толстяк. — Вот при М-маланчуке…

— Ты при нем на демонстрации хаживал? — спросила Дарья и снова захихикала.

— У-у… — застонал от избытка чувств, переполнявших его душу, толстяк. — Б-были времена…

Заслышав о демонстрациях, оживился старик.

— Шешьть раз, шешьть! — воскликнул он торжествующе. — Шешьть раз ходил…

Маланчук, предшественник теперешнего начальника райотдела милиции, сумел оставить неизгладимый след в памяти старых колымских бичей. Обычно накануне Первого мая и Октябрьского праздника милиция устраивала облаву на всех “деграндированных элементов”, как выражался Маланчук. А рано утром, до начала демонстрации, бичей увозили в тайгу, километров за двадцать от города. “Чтобы не портили картину”, — бодро рапортовал Маланчук районному начальству. Шествие колонны бичей назад в город было зрелищем впечатляющим…

К компании с голодным бесстрашием подошел одноглазый пес-бродяга. С независимым видом он уселся на примятую траву и, высунув язык, шумно задышал — по-видимому, чтобы таким образом привлечь к себе внимание. Его единственный глаз требовательно, без обычной собачьей умильности, глядел на одутловатую физиономию толстяка, в котором лохматый бродяга определил самую важную персону застолья.

— Пшел… — лениво цыкнула на пса Дарья и швырнула в нет яблочный огрызок; не попала.

Пес даже ухом не повел, только судорожно сглотнул слюну и несколько раз нетерпеливо переступил лапами.

— Иди сюда, п-паразит, — позвал его толстяк. Он несильно потеребил пса за лохматый загривок: — Н-на, возьми, отщепенец. — Толстяк сгреб с ящика кости и бросил их псу.

При этом он зацепил пустую бутылку, которая покатилась и упала на колени к старику. Тот сноровисто подхватил ее, повертел в руках и со вздохом сожаления поставил обратно.

— Эх, жизнь пошла… туда ее в печенку… — Он зло стукнул клюкой о бревно. — В шамый раз бы добавить, да где деньга взять? Раньше было: имеешь трешку в кармане — брюхо полно, пьян и клюв в табаке.

— Да-а, — протянул толстяк, жалобно скривившись. — Не мешало бы повторить… — вопросительно посмотрел на Михлюшку.

Тот поймал его взгляд и сокрушенно покачал головой.

Толстяк крякнул с досады и отвернулся к Дарье, которая пыталась с помощью обломка расчески привести в порядок свои волосы.

— Братцы! — вдруг подпрыгнул Михлюпжа. — Может, это, кур кому продадим. У меня их сколько хошь. А?

— Хи-хи-хи… — затряс жирным подбородком толстяк. — Уморил. Н-не у тебя, а у твоего хозяина. Т-тоже мне, злостный частник.

— Нет, у меня! — Лицо Михлюшки от обиды пошло красными пятнами. — Там моих полсотни, я заработал. Он мне это сам сказал. Продашь, говорят, деньга будет. На харч, значит. И прочее. Не веришь?

— П-полсотни? Всего-то? Стерва твой хозяин! Ты ему хлев строил? Строил! Дом штукатурил? А как же. И две печки сложил. И все задаром. Свиней три года кормишь. Поди, до сих пор два десятка в загоне хрюкает. И кур сотни две. Благодетель, язви его душу…

— Уходить тебе нужно от него. — Старик крутил “козью ножку”, старательно слюнявя газетный лоскут. — Кулацкая морда твой хозяин. Ишплуататор.