Жестокие истории. Сборник рассказов и повестей

Кабаков Владимир Дмитриевич

Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:

– Нет, не воскресить. Нет!..

– Что, кого не воскресить?
– гадал я...

Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы...

– Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам... Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят...

Помолчав,

продолжил:

– Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь... И потому, сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи - большие деньги заработать...

Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями...

– Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество "Мемориал". И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели...

Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись...

Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.

– Ну, а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина... Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели...

...На меня напала зевота - день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала... Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном...

Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:

– Активисты "Мемориала" после августа девяносто первого года пошли в гору... Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве "молодые демократы" - загулял. Говорит: "Не могу этого видеть и слышать!". Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко...

Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав его предложение:

– Ну что, спать будем?.

Конечно, я стал делать вид, что не сплю, однако, с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно "вырубился"...

Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем-то на чердаке...

Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было

совсем светло и потому я спросил в пустоту: - Ну что, встаём?

Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что-то вздохнуло холодным воздухом.

– Да, надо вставать, - промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду...

– Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, - он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу...

Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку. Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.

На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно-ледяное широкое поле Свири.

"Большая река" - отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке... Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество...

Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел - вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки...

Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами...

В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.

Я невольно порадовался, что он такой неутомимо-активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.

"Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь" - думал я.

Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.

Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник - мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть...

Вначале шли по дороге расчищенной от снега трактором, потом свернули на речную гладь, на лёд и увидели свежие человеческие следы. Лёша прокомментировал: