Жестокие романсы
Шрифт:
Но в услужение Кольке-дзыку мы Рубакина не вернули, он покопал, покопал землю, потаскал, потаскал тяжести, поработал, поработал, да и исчез куда-то искать жизнь и войну полегче.
Колька ж воевал где ему выпало воевать, и по-прежнему не получал ни повышений, ни наград. Всё так же часто его ругали и затыкались им где только можно, помыкали все кому не лень, командир дивизиона все так же при случае и без случая повторял брезгливо:
— Кто ты такой? Какая мать тебя родила? Ты офицер или не офицер?!
— Взводный. Ванька я взводный! — разозлившись,
И все же Колька-дзык щупал, щупал и нащупал свое место на войне. Сделался квартирмейстером и в населенных пунктах, отбитых у врага, умело определял штаб дивизии для работы и отдыха, сжевывая слово «дивизион» так, что получалось слово «дивизия», круто распоряжался:
— Помещение для штаба дизии.
А еще он где-то приобрел кучку погонов разных родов войск, но скоро уяснил, что самые действенные погоны — с малиновой окантовкой. Артбригада, в которую он попал, была резервом главного командования, и ее мотали все и эксплуатировали как могли.
Главное, в такое-то время бригада должна быть неукоснительно в таком-то месте и ждать наизготовке, когда прорвавшиеся где-то немцы танками и пехтурой навалятся на нее. Следует задержать сперва наши доблестно драпающие войска, затем остановить немца или погибнуть.
Командующие армий эксплуатировали части резерва так же, как колхозные председатели после войны нещадно эксплуатировали присланную на уборку технику и людей.
Тут, в резерве этом, движение, маневр — самое главное, и Колька-дзык наглел на дорогах.
Командир дивизиона требовал:
— Дзыка ко мне! — и негромко, снисходительно наставлял: — Ну, главнокомандующий, действуй! — и одалживал взводному свою портупею, ремни и пистолет.
Нарядившись бравым офицером, Колька важно шагал в голову колонны и, найдя головного начальника, лихо вскидывал руку к картузу:
— Начальник иско-кырско-арского отдела. Бригада следует в распоряжение командующего армией, — иногда, войдя в раж, Колька-дзык мог загнуть, что и в распоряжение командующего фронтом.
Комбриг, несколько раз вырученный из пробки, попросил нашего командира дивизиона показать ему такого редкостно-талантливого офицера и, оглядев Кольку-дзыка, погрозился:
— О-ох и бес, заберу я, однако, его к себе, ой заберу, пусть толчется при оперативном отделе, в нужный час, как ванька-встанька, чтобы был передо мной…
Командир дивизиона не без иронии ответствовал, что самим нужен такой находчивый человек. Комбриг снисходительно смирился:
— Ну ладно, выручил сегодня, выручит, глядишь, и в другой раз. Надо ему хоть какую-то медаль выдать. Ты посодействуй…
Не раз Кольку-дзыка били на дорогах. В спешном зимнем наступлении на юг, к Корсунь-Шевченковской группировке, по глубокому снегу за Колькой-дзыком гонялся с обнаженным пистолетом чумазый танковый командир. Но Колька-дзык был моложе его и, стало быть, прытче, выбравшись из заснеженного оврага, упал в машину, мы его забросали старыми автокамерами, покрышками, телефонными катушками
Поколотив о кузов взведенным пистолетом, танковый командир прокричал:
— Ну я тебя, пройду, все одно запомнил, и, как ты мне попадешься, мало тебе не будет…
Мы подначивали Кольку-дзыка, мол, старше майора не идет у него дело, вот если б он полковничьи погоны прицепил, тогда бы уж везде дорога открыта.
— А возраст? Соображать надо, как говорил Чапаев. Я по возрасту и по юной физиономии и на майора не тяну…
По весне возле селения Грачинцы побили Кольку-дзыка особенно усердно, пришлось даже в санбат его отправлять, откуда он явился сияющий и сообщил, что за трое суток он там чуть ли не всех девок перепробовал. От нас, с передовой, была отправлена медсестра в медсанбат на постоянное место работы и при встрече сообщила, что да, Колька-дзык пытался совратить многих девчат и даже одну военврачиху, да вышло у него дело, кажется, лишь с санитаркой Евдохой, которая из жалости не отказывала никакому воину.
Без егозливости, без выдумок и постоянного горения Колька-дзык жить не мог. «Кипение души требует градусу», — заверял он. Иногда ему приходилось работать вместе со своими бойцами, и он копал землю, как последнюю свою могилу: тыкался лопатой, спешил, быстро уставал. Кликал портного, передавал ему лопату. Тот пер, что трактор, — отсиделся за нашей спиной, отъелся, наотдыхался. А Колькой-дзыком овладела новая идея. Он добыл где-то трофейный противовоздушный пулемет, вместе с одним оголтелым техником установил его на кабине нашей невинной газушки и палил по всему, что летало по небу.
— Ты достукаешься, достукаешься, — сердился шофер, что возил взвод управления на своем «газике», — подшибут машину, ребят погубишь.
Но случилось обратное. В кои-то веки в небе была подбита немецкая «рама» и со свистом, шипеньем и рокотом понеслась над землей, плюхнулась на брюхо в поле, посшибав там прошлогодние скирды.
— Ну вы ж видали, военные, видали, как я дзыкнул ее в жопу, — и все согласились: видали, видали, хотя, когда «рама» проносилась над дорогой, все мы попадали на дно кузова и зажмурились от страха.
Сбитую «раму» приписали какой-то зенитной части. Колька-дзык возмущался:
— Ну на груде, на моей боевой груде «Отечественная» была, а каким-то портяночникам ее отдали. Вечно, ннамать, мне не везет.
Шло время, война катилась вперед на запад, и Колька-дзык утвердился-таки на своем законном месте. Распоряжался людьми, проводил нужные работы, точнее, не мешал их проводить, не путался под ногами, не изображал перед бывалыми солдатами большого начальника. И только ничего он не мог с собой поделать, когда садился в газушку, направо от шофера. Лицо его тогда было преисполнено важности и даже величия, на зов дивизионного: «Командиры, ко мне» — мчался сломя голову, придерживая заправленную под ремень планшетку, в которой лепился обрывок какой-то старой карты, фотокарточки разных его шмар и письма от якобы его многочисленных возлюбленных.