Жестокий век
Шрифт:
Сутулясь в седле, мрачно вглядывался в лица встречавших его нойонов – кто предаст следующим? Они были почтительны, произносили пышные юролы благопожелания, осторожно (все-таки трое из шести бежавших – его кровные родичи) порицали отступников. А он не верил ни благопожеланиям, ни порицаниям, знал: многие предадут не задумываясь. Но почему? Почему они не прирастают к нему душой, а, как приблудные псы, обглодав брошенную кость, смотрят в сторону? Ну, кого-то, возможно, и обидел. Но не может же он потакать желаниям каждого…
Люди везде бедствовали. Он видел рабов, выковыривающих из земли корни растений и поедающих
Правда, бескормица нанесла урон всем. Это сулило ему надежду тихо переждать лихое время. Но надежда была слабой, и он не давал ей завладеть своим сердцем. Если бы не ушли шесть куреней!.. И выбрали же время, проклятые предатели!
Он был в курене Хулдара, когда нежданно-негаданно от Нилха-Сангуна прибыл посланец. Еще более нежданной была весть, которую он привез: Нилха-Сангун, опечаленный тяготами своего народа, страшась многочисленных врагов, уповая на всегдашнюю приязнь хана Тэмуджина к кэрэитам, желая упрочить, сделать вечной дружбу двух улусов, хочет видеть своим зятем Джучи, а женой своего сына – Ходжин-беки. Все готово к сговорному пиру.
Еда и питье, богатые дары ждут хана Тэмуджина, его сына и дочь.
Нилха-Сангун глубоко раскаивается в необдуманном отказе брату своему Тэмуджину. Из-за болезни отца, которого он любит больше своей жизни, на него нашло затмение ума… Нилха-Сангун будет ждать его пять дней. Если за эти пять дней хан Тэмуджин не приедет к нему, горе его будет беспредельно.
Затейливую речь посланца Тэмуджин велел повторить трижды. Вслушивался в каждое слово, пытался обнаружить за ними скрытый смысл. Все было как следует, ничего затаенного, если не считать одного: посланец ничего не сказал о пригретых предателях. Но, может быть, и неуместно было впутывать их сюда, может быть, это и к лучшему… Только бы справить свадьбу, укрепить немного свой улус, а уж он найдет способ достать их из-за спины Нилха-Сангуна… Но почему так торопится Нилха-Сангун? Пять дней… Он ему даже одуматься не дает. Что кроется за этим? Если кэрэитам снова угрожают найманы, тогда все понятно. Нилха-Сангун перепугался и готов породниться даже с мангусом, только бы не остаться одному перед грозными найманами.
Но и это сомнение не стало последним. Почему посланец прибыл от Нилха-Сангуна, а не от его отца? Или он уже не хан? Или Нилха-Сангун ни во что его не ставит?
Надо было возвратиться в курень, собрать ближних людей, все обдумать, но времени у него не было. Посланцу сказал:
– Пусть Нилха-Сангун ждет. Я буду у него вовремя.
За Джучи и Ходжин-беки он отправил Субэдэй-багатура.
Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и непоседливого шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с Джучи и Ходжин-беки.
И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная сговорчивость Нилха-Сангуна.
Вчетвером – он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри – сидели в богатой, убранной шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, расшитом по вороту серебряными нитями, накручивал на палец узкую бороду, тянул неопределенно:
– Да-а… Да-а…
– Не езди туда, сын, не надо, – попросила мать, положила на его руку свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле себя.
Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине воспоминания о тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. Она и сейчас боится за него, как в давние годы. Улыбнулся по-доброму, чуть жалея ее, спросил:
– Почему я не должен ехать, мама? Улусу нужен покой…
– Нечистое это дело, сынок. Чует мое сердце – нечистое. Нилха-Сангун твой давнишний завистник. А все беды на земле – от зависти.
– Эх, мама, уж сейчас-то мне никто не позавидует.
– Да-а… Вот это и непонятно, – сказал Мунлик. – Ты был в силе – Нилха-Сангун отказал. Твой улус ослаблен – зовет. Правду говоришь, Оэлун-хатун, не все тут чисто. – Покосился на Теб-тэнгри. – Вот и сын много дней проводит в моем курене. А он всегда там, где что-то затевается.
Шаман держал чашку на вытянутых пальцах, пил кумыс, весь отдаваясь этому занятию: наберет в рот, побуркает, гоняя напиток между зубами, проглотит и прикроет глаза, будто прислушиваясь, как животворная влага катится по горлу. Тэмуджин хорошо знал повадки шамана. Если он что-то проведал, будет сидеть и выжидать, когда все выговорятся и договорятся, потом несколькими словами разрушит намеченное.
– Почему молчишь, Теб-тэнгри? – нетерпеливо спросил Тэмуджин. – Ты начал вязать этот узелок, тебе его и распутывать.
С закрытыми глазами шаман проводил в желудок еще глоток кумыса, поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий, чистый звон долго не угасал, и все невольно слушали его. По знаку шамана баурчи добавил в чашку кумыса. Снова ноготь стукнул по кромке. Теперь звук получился глухим и коротким.
– Вот… Одна и та же чашка звучит по-разному. Но она – та же. И Сангун тот же… Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда не хотел породниться с тобой и сейчас не хочет.
Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить улус. Хану не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо спросил:
– Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом?
Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к шаману:
– Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи!
Шаман улыбнулся – так улыбаются несмышленым детям. И Тэмуджин озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его своими руками.
– Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о том, что и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не будет Ван-хана, но будут твои бесценные родичи и твой дорогой анда Джамуха. Уж они тебя встретят!