Жестокий век
Шрифт:
– Что… такое? – Итурген попятил коня.
Его руки перехватили, левую – Мухали, правую – Субэдэй-багатур, завернули за спину, туго стянули ремнем. От неожиданности Итурген даже не подумал сопротивляться. Водил глазами с Мухали на Субэдэй-багатура, с Субэдэй-багатура на Мухали…
– Как же это?.. Что же это?..
– Куда держали путь, туда и прибыли, – смеясь, пояснил Мухали.
Их заметили, и десятка два всадников рысью пошли навстречу. На соловом тонконогом жеребце, идущем плавной иноходью, сидел грузный воин в черной войлочной шапке,
Когда он остановил иноходца и пытливым взглядом скользнул по лицу Итургена, у того обомлело сердце – хан Тэмуджин.
– Ну и как? – спросил он у Мухали.
– Все хорошо! Ван-хан беспечен, как весенняя кукушка.
– Зачем здесь этот?
– Он привез доспехи Хасару, – скалил зубы Мухали.
– Может он что-то рассказать?
– Нет, хан. Обо всем выспросил дорогой.
Примчался Хасар. Увидев Итургена в золотых доспехах, хищно ощерился.
– А-а, попался!.. Брат, дай его мне.
– Бери. – Хан тронул коня, за ним поехали Мухали и Субэдэй-багатур.
– Сейчас же снимай доспехи! – крикнул Хасар.
Итурген покорно стянул с головы шлем, стащил с плеч куяк. Передав доспехи нукерам, Хасар выхватил меч, коротко взмахнул и с потягом рубанул Итургена.
Когда в курень примчался дозорный и заорал во все горло «Враги!», Нилха-Сангун презрительно бросил:
– Трус! Кучка нукеров Хасара показалась тебе тысячным войском?
– Какая кучка? Не меньше шести тысяч воинов идут на курень! Сам посмотри!
Вдали, над сопками, вспухло темное облако пыли. С той стороны, побросав стада, скакали пастухи и близкие дозорные. Нилха-Сангун велел бить тревогу, сам побежал в шатер отца. Ван-хан, худой, длинный, тоже смотрел на облако пыли, качал седой головой.
– Горе нам, сын… Обманулись мы с тобой, ох, как обманулись!
– Неужели Тэмуджин?
– Кто же еще? – Ван-хан сердито дернул плечами.
К шатру бежали нойоны, их нукеры, воины, на ходу натягивая доспехи, пристегивая мечи. Женщины хватали ребятишек и тащили в юрты. Вскочив на чьего-то коня, Нилха-Сангун понесся по куреню, подымая и подгоняя людей.
Бегом покатили телеги, окружая ими курень, потащили скатки войлоков и мешки с шерстью – укрытие для хорчи – стрелков.
А на сопках вокруг куреня уже маячили всадники. Передовые сотни неторопливо, будто возвращаясь домой, двинулись на курень. И вдруг сорвались, рассыпались, с устрашающим ревом кинулись к тележным укрытиям.
Навстречу им взметнулась туча стрел, и воздух загудел от стонущих звуков свистулек. Не доскакав до телег, воины Тэмуджина выпустили по две-три стрелы, повернули коней, умчались, оставив убитых и раненых. Нилха-Сангун облегченно передохнул. Но в это время другие сотни полезли на курень с противоположной стороны. Нилха-Сангун поскакал туда, увлекая за собой воинов. Отбили. Но воины Тэмуджина бросились на курень рядом. Одни отскакивали, другие налетали, и невозможно было предугадать, в каком месте ударят в следующий раз. Нилха-Сангуну и его воинам некогда
Все нойоны собрались в шатер Ван-хана. Горел светильник. Хан, словно озябнув, тянул к нему руки. Пальцы слегка подрагивали. Халат свисал с худых плеч крупными складками.
– Послали за помощью в другие курени? – спросил он.
– Куда пошлешь? – Нилха-Сангун отдернул полог шатра.
В густой темноте вокруг куреня волчьими глазами светились огни.
Ван-хан не поднял головы, не мигая смотрел на пламя светильника.
– Эх, отец, не мы ли просили тебя – добей Тэмуджина! Пожалел…
– Что говорить о прошлогоднем снеге, сын… Курень мы, кажется, не удержим. Не сдаться ли нам?
Нилха-Сангун подскочил.
– Никогда! Никогда я не склоню голову перед Тэмуджином! Хочешь моей смерти, убей лучше сам.
– Помолчи, Нилха-Сангун!.. Безмерно устал я от всего…
Посидев в глубокой задумчивости, Ван-хан вдруг поднялся, потребовал коня.
– Я поеду к Тэмуджину.
Нилха-Сангун пробовал удержать его, но хан молча сел в седло и один, без охраны, поскакал в стан врага.
Ван-хан не знал, о чем будет говорить с Тэмуджином, ему просто нестерпимо захотелось увидеть его. Караулы Тэмуджина заставили его спешиться, окружив тесным кольцом, будто пленника, повели меж ярко пылающих огней к палатке. Перед входом он остановился, собираясь с мыслями, но его грубо подтолкнули в спину древком копья.
В окружении ближних нойонов Тэмуджин сидел на войлоке, уперев руки в колени подвернутых под себя ног. Взгляд, устремленный на Ван-хана, был холоден, жесток.
Ван-хан ехал сюда, надеясь увидеть того Тэмуджина, которому он отдал часть отцовской любви. Но перед ним был другой Тэмуджин, какого он еще не знал, – чужой, надменный, недоступный.
– Садись, хан-отец.
Привычное «хан-отец» прозвучало сейчас как скрытое издевательство, и Ван-хан с тоской подумал, что приехал напрасно.
– Ты пришел просить о милости?
– Нет. – Ван-хан медленно покачал седой головой. – Я приехал в последний раз посмотреть тебе в лицо. Я любил тебя, Тэмуджин.
Дрогнули рыжие усы, обнажились белые зубы хана, собрались морщины у глаз – он смеялся беззвучным смехом.
– Я ощутил твою любовь, хан-отец, когда ты прижал меня к горам.
– Ты забываешь добро и хорошо помнишь зло.
– Я помню все, что надлежит помнить. Поэтому, хан-отец, не убью тебя. Дам тебе шатер, коня, дойных кобылиц. Живи. Но свой улус отдай мне.
С запоздалым раскаянием Ван-хан понял, что он был слеп. Джамуха оказался прозорливее, быстрее и лучше всех он разглядел нутро своего анды, человека без совести, без жалости, ненасытного в жадности.
Ван-хан поднялся.
– Можешь убить меня сейчас. Мне ненавистен этот мир. Я всю жизнь воевал со злом. Мне мало довелось сделать доброго. Но и то немногое превратилось во зло. Ты обманул меня, как не обманывал никто другой. Будь же проклят!