Жестокий век

Калашников Исай Калистратович

У противоположной от кровати стены стоял еще один столик, на нем девять серебряных чаш и большое, серебряное же, корытце. Повсюду на стене висели ножи, сабли, мечи, саадаки, отделанные серебром, золотом, красными, как капли крови, и синими, как небо, камнями.

– Богат был Таян-хан! Ух и богат! – изумлялся Боорчу.

– Бери что-нибудь себе, – сказал Тэмуджин.

Боорчу выбрал нож в золотой оправе и кривую саблю.

За стенами юрты надрывал голос Джэлмэ:

– Нойоны, слуги и рабы Таян-хана! За гордыню, криводушие и зложелательства небо покарало вашего господина.

Сам он убит, а весь его улус переходит к хану Тэмуджину. Повелеваем доставить к юрте шелка, серебро и золото, оружие и доспехи, бронзу и железо…

Боорчу нацепил на пояс нож и саблю, оглядел себя.

– Ты становишься похож на Хасара, друг Боорчу. Пусти его сюда – все оружие на себя наденет, а это корытце на голову, поверх шлема, приладит.

– В этот раз он хорошо показал себя, хан. Тебе нужно наградить брата.

– Всех награжу, друг Боорчу. Великое дело мы сделали… – Тэмуджин вышел из юрты, сел на передок телеги.

Найманы тащили и складывали в кучу свое добро. Росла гора мечей, саадаков, копий, рядом – медных котлов, бронзовых и железных стремян, удил, уздечек, седел… К Тэмуджину воины подтолкнули человека в шелковом халате, с кожаными мешочками, подвешенными к поясу.

– Прикажи отрубить ему голову. Он прячет золото. Видели в руках кругляшку золотую. Вроде бросил в кучу, а сам спрятал.

– Кто такой? – наклонился над ним Тэмуджин.

– Я уйгур. Мое имя Татунг-а.

– Уйгур? А почему здесь? Торговал? – заинтересовался Тэмуджин.

– Я служил Таян-хану.

– А-а… – теряя интерес, протянул хан. – Какое же ты золото прячешь?

– Я хранитель ханской золотой тамги¹⁵ и главноначальствующий над писцами.

– Дай сюда, – Тэмуджин протянул руку.

– Н-не могу, – Татунг-а побледнел, попятился. – Тамгу может взять только тот, кто унаследует улус Таян-хана.

– Ты верный слуга. Хвалю. Но разве не слышал, что небесным соизволением я унаследовал и улус Таян-хана, и его золотую игрушку, и тебя самого? Давай!

Татунг-а оглянулся влево, вправо, будто надеясь на спасение, сжался под взглядом Тэмуджина, обреченно вздохнул и откуда-то из широкого рукава халата извлек тамгу. Тэмуджин повертел ее – серебряная точеная ручка, на нее насажен золотой кружок с непонятными знаками на плоской стороне.

– Для чего она?

– Прикладывать к бумагам с его повелениями.

Два воина подтащили к юрте женщину в узком и длинном, до пят, пестром халате. Она отбивалась от воинов, ругалась на непонятном языке.

– Великий хан, это Гурбесу, жена Таян-хана, – сказал Татунг-а. – Не губите ее.

Тэмуджин не оборачиваясь сказал:

– Замолчи, женщина, иначе тебе заткнут рот! Так, ты говоришь, это прикладывают к бумагам? А разве свои повеления Таян-хан писал на бумаге?

Он не забыл, как исхитрялся, чтобы не прикладывать руку к бумаге Алтан-хана. Знаки – следы сорок на снегу – таили в себе непонятное, потому страшное. Но там были люди Алтан-хана, известные своим хитроумием, а тут – Таян-хан, найманы…

– Все бумаги писал я и другие писцы.

– Ты знаешь тайну знаков? – все больше удивлялся Тэ-муджин.

– И я, и многие другие.

– Зови сюда несколько

человек. Посмотрим, так ли уж велика сила бумаги. – Тэмуджин знаком велел приблизить Гурбесу – она подошла с опущенной головой. – Ты, вижу, не рада встрече с нами. – Он взял ее за подбородок, приподнял голову – ее черные глаза горели от гнева, щеки жег румянец стыда. – Так это ты, тангутка, была любимой наложницей Инанча-хана? А ты ничего… – Добродушно рассмеялся. – Из-за тебя рассорились Таян-хан и Буюрук? – Опустил руку. – Иди в юрту. Вечером буду у тебя, узнаю, стоило ли братьям ссориться. Иди.

Гурбесу стояла. Воины подхватили ее, втолкнули в юрту и задернули дверной полог. Улыбаясь своим мыслям и поглаживая бороду, Тэмуджин указал Татунг-а место рядом с собой.

– Будешь заносить на бумагу мои слова. А всех остальных писцов, воины, отведите подальше, чтобы они нас не видели и не слышали. Готово? Татунг-а, верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить мои слова, занесенные на бумагу, никогда их не слышав?

– Конечно, великий хан.

– Ну-ну… Заноси: «Я, хан Тэмуджин, сын Есугей-багатура, по небесному соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в войлочных юртах…»

Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, Татунг-а наносил цепочку знаков, похожих на прихотливый узор. Его лицо было спокойно-сосредоточенным, ничего необычного, таинственного не было в этом лице; так делают любую работу – тачают гутулы, плетут уздечку, правят острие ножа.

– Пусть придет один из писцов. Боорчу, нойоны, вы запомнили мои слова? Ну, смотри, Татунг-а…

Подошел плешивый и подслеповатый писец, уткнулся носом в бумагу и дрожащим, надтреснутым голосом начал:

– Я, хан Тэмуджин…

Не пропустил ни одного слова. Будто стоял тут же и все слышал, все запомнил. Это казалось чудом, непостижимым умом человеческим. Нойоны, воины рты поразевали от удивления, потом стали перешептываться: эти люди знаются с духами. Тэмуджин посмотрел на Татунг-а с уважением.

– Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили?

– Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти… Кому куда надлежит ехать.

– Это понятно. А для чего тамга?

– Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть только у хана. Когда приложена – бумаге вера.

– Х-м… Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть тайну письма?

– Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться лучше в молодые годы, еще лучше – в детские.

Тэмуджин протянул ему печать.

– Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие писцы – детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу?

– Если это надо…

– Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с Алтан-ханом. А уж равняться – так во всем равняться! – Говорил с шутливой усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким.