Жестокое милосердие
Шрифт:
Поддразнивая оседланного боевого коня, кобылицы то бросались к нему, подставляя свои неокрепшие крупы, то вдруг, в самый ответственный момент, уносились по высокой луговой траве в сторону реки, чтобы с призывным ржанием вспенивать плавневое мелководье.
— Какую бы диверсионную подготовку ни проходил казак, все равно в душе, в крови остается казаком, — по-русски молвил Штубер, почти неслышно приблизившись к Курбатову.
— Боевой конь — это и в самом деле в крови казака, — подтвердил подполковник и только тогда взглянул на гауптштурмфюрера.
Штубер тут же представился,
— О Скорцени наслышан, — слегка склонил русоволосую, с едва заметной проседью, голову Курбатов. — Вас, господин Штубер, знать не имею чести. Но готов говорить как солдат с солдатом.
Они вошли в дом, в котором хозяйничали молчаливая полнотелая украинка лет пятидесяти и, почти такого же возраста, худощавый жилистый сержант-власовец.
— Прежде всего меня интересует цель вашего рейда от Маньчжурии и почти до западных границ Совдепии, — молвил Штубер, взявшись за рюмку с самогоном, самого духа которого он терпеть не мог, и с грустью посматривая на миску с исходящей паром картошкой «в мундирах», рядом с которой стояла миска с квашеной капустой.
— Прекрасный был рейд, «сабельный», как говорит наш атаман Семёнов. Почти не скрываясь, шли; по-казачьи, не боясь. Наоборот, всех вокруг в страх повергали — армейцев, чекистов, милицию, компартейных жидомасонов. Словом, красиво, лихо шли, — решительно покачал он головой, поминая рюмкой водки тех диверсантов, которым до линии фронта дойти было не суждено, — как юнкера — в психическую атаку, под барабанную дробь.
— То есть у вас не было конкретного задания, конкретной цели?
— Какая цель, какое задание?! — по-крестьянски крякнул подполковник, припечатывая рюмку к столу и исподлобья посматривая на полковника Лоттера, демонстративно усевшегося в стороне, поскольку тот не желал принимать участия в «застолье диверсантов». — Душа казака чего прежде всего требует, господа? Куража! В сабельную атаку, в рукопашную, под пулеметный огонь, да хоть черту в зубы, — но обязательно под кураж. Иначе казак — не казак. Вот так мы и шли, господа хорошие, каждодневно рискуя, погибая, кровью врагов и собственной кровью захлебываясь, но… под наш, — повертел он кулаком перед захмелевшими, кровянистыми глазами, — особый, казачье-диверсионный кураж!
— Если под кураж, — едва прикоснулся барон губами к самогону, — то это многое объясняет. Это нам, неказакам, тоже знакомо.
Штубер коротко перевел полковнику суть сказанного Курбатовым, но тот, похоже, и сам уловил смысл, поэтому едва заметно кивнул. И тут же попросил барона поинтересоваться, каковы теперешние планы командира русских диверсантов.
— В Берлин, — все так же решительно молвил Курбатов. — Нам обязательно нужно войти в Берлин.
— Повергая своими диверсиями в ужас германские оккупационные власти? — с холодным ехидством поинтересовался Лоттер.
— Почему же «повергая диверсиями»? — спокойно парировал Курбатов. — Союзники мы… пока что. Просто мне нужно попасть в Берлин. Обязательно в Берлин.
— И тоже для куража? — лениво
— Если хотите, и для куража. Чтобы, представ перед японским командованием, перед самим командующим Квантунской армией, атаман Семёнов мог сабельно рубануть: «А все-таки мои казаки прошли этот путь — от Харбина до столицы рейха. И сам фюрер восхищен их подвигом!» И когда газеты оповестят весь мир об этом рейде, в Европе поймут: жива еще белая армия атамана Семёнова! Есть кому держать саблю в руках, чтобы сражаться с коммунистами! Не умерло еще русское казачество!
Штубер и полковник Лоттер вопросительно переглянулись.
— Надеюсь, вы, князь, понимаете, что по Германии вам следует пройти спокойно и благородно? — спросил полковник.
— Понимаю, конечно.
— Что любой, даже самый случайный, конфликт способен не только физически погубить вас, но и превратить из героя-казака во врага рейха?
— Но ведь вы для того и прибыли сюда, чтобы помочь мне в этом походе, — невозмутимо произнес Курбатов. — Или я что-то не так понимаю?
— Ситуацию вы оценили верно, — не стал разочаровывать его Штубер. — Накануне приезда сюда у меня состоялся телефонный разговор со Скорцени. Так вот, он готов взять вас под свое покровительство…
— Но с обязательным условием… — заметил Курбатов.
— Скорцени в «обязательных условиях» не нуждается. Он может позволить себе просто… покровительствовать. Тем не менее он хотел бы уже сегодня получить четкое представление о ваших планах на будущее и ваших действиях в Берлине.
Курбатов опустошил еще одну рюмку, съел, буквально проглотил, картошину, даже не пытаясь очистить ее, и, упершись руками о стол, какое-то время покачивался на нем, как это обычно, куражась и набивая себе цену, делают сильные, уверенные в себе люди.
— В моих ближайших планах — загул в берлинских пивных, который Скорцени вряд ли заинтересует. Как вряд ли заинтересуют его и мои походы по берлинским борделям.
— Я понимаю, что вы основательно одичали в своих маньчжурских лесах, князь, — внутренне вспыхнул Штубер. — Но если спешно не научитесь вести себя в порядочном обществе, то и сами вы Скорцени тоже вряд ли заинтересуете. Разве что вы, князь, намерены прямо отсюда вновь отправиться через всю Россию в свою объяпошенную Маньчжурию… Но тогда нам просто не о чем говорить. Подтвердите это свое намерение, и мои люди завтра же вышвырнут вас за линию фронта, как нашкодивших котов.
Однако той естественной паузы, которая обязательно должна была наступить после подобной стычки и которой так ждали Штубер и полковник Лоттер, не наступило.
— Будет проще, если я узнаю, что именно Скорцени, или вы с полковником Лоттером, способны предложить мне, — ничуть не стушевался Курбатов.
— Вам приходилось слышать о «Фридентальских курсах», возглавляемых Скорцени? — не стал нагнетать ситуацию и барон.
— О диверсионной школе в замке Фриденталь под Берлином, — похмельно кивнул головой Курбатов, оторвав взгляд от окна, за которым старый боевой мерин все еще обхаживал норовистых, необъезженных кобылиц. — Правда, в самых общих чертах.