Жестокое милосердие
Шрифт:
— Яволь, господин обер-лейтенант. Пропустить машину!
— Проезжай, — махнул рукой Беркут. — Проезжай, проезжай, я догоню. Не подскажете, фельдфебель, как эти самые Гнилевичи можно объехать? Хочется, чтобы как можно меньше поляков, да и немцев тоже, видело польку в нашей машине. Надеюсь, вы понимаете, с чем это связано? Как трудно подготовить своего надежного агента, и как легко бывает провалить его.
Фельдфебель иронично осмотрел словоохотливого обер-лейтенанта, хранителя великих тайн рейха, и великодушно пожал плечами.
—
— Спасибо, фельдфебель. Два железных креста вам на грудь. И вашим рыцарям — тоже. «По березовому — над каждым», — добавил он уже про себя, прыгая на подножку. — А ведь их можно было перестрелять, как думаешь, Арзамасцев? — спросил он, глядя на побледневшее лицо ефрейтора, все еще инстинктивно сжимающего в руке немецкий автомат.
— Зачем ввязываться, лейтенант? Зачем ввязываться?! — нервно отреагировал тот. — Лучше вообще бросить эту машину и дальше пробираться пешком. Так спокойнее и надежнее. Ты же видишь, что все дороги перекрыты. Эти олухи не стали придираться, так на следующем посту затормозят. Причем навечно.
— Привыкай, ефрейтор, дорога нам предстоит далекая: успеем и пешком, и ползком. Кстати, Анна, там, у шлагбаума, для тебя тоже нашлась роль.
— Быть вашей общей любовницей? — с большим усилием воли заставила себя улыбнуться полька. Андрей должен был отдать ей должное: она старалась не трусить. И ей это даже порой удавалось.
— Не любовницей, а любимицей. Мы — спецгруппа. Ты — тайный агент гестапо. Мы везем тебя в Залещики, где ты должна будешь какое-то время поработать. Только что я испытал эту легенду.
— Спасибо, пан лейтенант-поручик, — неожиданно серьезно проговорила Анна. — Я согласна.
— Правда? Чудесно. Тогда входи в роль.
— Я согласна на любую роль, только бы остаться с вами. Правда, боюсь, как бы кто-то из поляков так и не запомнил меня в роли агента гестапо. А то ведь потом не отмоешься, повесят.
— Ну, особо распространяться о твоих «связях с гестапо» мы не станем. Однако об этом мы еще поговорим.
— Обязательно поговорим, — оживилась Анна. И ни для кого из мужчин не осталось незамеченным, что поговорить с лейтенантом ей хотелось вовсе не о вымышленной службе в гестапо.
«А ведь роль действительно заинтересовала ее, — отметил про себя Беркут, садясь в кабину. — Ее бы немного подготовить, и могла бы стать неплохой разведчицей. Да только не в нашей группе решать ее судьбу».
Он вспомнил, как упорно настаивала Анна на том, чтобы они взяли ее с собой. Как буквально с оружием в руках отстаивала свое право быть с ними. И становилось ясно: обиженная судьбой девушка вдруг поняла, что в этой войне без нее не обойдутся; точно так же, как и ей от войны не спрятаться,
Весь опыт войны в тылу врага подсказывал лейтенанту, что именно из таких людей получаются самые стойкие партизаны, самые настойчивые истребители врага.
— И все же мне непонятно, почему эти, у шлагбаума, проверили только ваше удостоверение, к тому же слишком бегло, — молвила Анна. — Почему не принялись проверять всех нас? Даже не заглянули в кузов машины.
— Потому что я вышел из машины и смешался с ними. Я видел, как фельдфебель сомневался, решался, и все же в конце концов струсил.
— Значит, он все-таки заподозрил, что мы не те, за кого выдаем себя?
— По-моему, да.
— Тогда он тотчас же сообщит о нашем появлении в этих краях.
— Никому и ничего он сообщать не станет. Иначе пойдет под суд за халатность и трусость. В таких случаях люди предпочитают молчать, полагаясь на то, что, может быть, как-то обойдется.
3
Поднявшись на небольшой холм, на вершине которого досматривал последние сны древности позеленевший от интриг и времени замок графа Гальчевского, Штубер почти инстинктивно осмотрелся.
Справа, на северо-востоке от поместья, разгоралась довольно мощная артиллерийская дуэль. Слева, в створе между краем леса и шпилем костела, помпезно раздвигалась багровая ширма пожара, на который медленно, словно уставшие журавли на предзакатное солнце, потянулись друг за другом звенья тяжелых русских бомбардировщиков. Плотно прикрываемые истребителями и штурмовиками, они презрительно миновали прифронтовую линию, устремляясь куда-то в глубь обороны, очевидно, к расположенной в двадцати пяти километрах отсюда узловой железнодорожной станции.
— Как величественно они летят, — не удержался Штубер, прослеживая поднебесное шествие этого «клина».
— Как убийственно они летят…
— В том-то и беда, что мы с вами — обычные солдафоны, фельдфебель, — не согласился барон фон Штубер, все еще провожая взглядом этот смертоносный клин. — Мы не способны проникнуться величием войны, той ее ораторией и теми пейзажами, которыми она безнадежно пытается облагораживать нас.
— Позволю себе напомнить, господин гауптштурмфюрер, что чаще всего это «облагораживание» завершается отпеванием. Причем церковный хор обычно заменяют залпы русских «катюш».
— …Что уже само по себе тоже величественно, Зебольд! — очарованно повертел головой командир отряда «Рыцарей рейха».
— Не знаю, не знаю, под залпами «катюш» видеть вас пока что не приходилось, — по-иезуитски ухмыльнулся Вечный Фельдфебель.
— Вы устали, Зебольд, поэтому вашими устами говорит сама усталость. Поле боя — это Мекка рыцарей-романтиков. А вы, наш смертельно уставший рыцарь, уже не способны воспламеняться благородством риска и на могилах восхищаться подвигами падших героев.