Жестяные игрушки

Кэмерон Энсон

— О’кей. Тогда пока. Надеюсь, все… ну… переменится к лучшему… или нет. Не знаю.

— Ага, — отзывается он. — Что уж тут пожелать человеку в моем положении?

Я забираюсь в «КОЗИНС И КОМПАНИЮ» и завожу мотор, потому что вождение в нетрезвом состоянии не кажется мне сейчас таким уж большим грехом. Я двигаю рычагом переключения передач и собираюсь сдать назад, на улицу, когда замечаю, что он машет мне рукой, привлекая внимание. Он обходит «КОЗИНС» и останавливается у водительского окна. Я опускаю стекло.

— Послушайте, — говорит

он. — Уж не знаю, зачем я вам все это говорю. Возможно, потому, что вы пытались помочь мне, и потому, что иногда знание — сила, хотя наверняка не в моем случае. Так или иначе, вы заслуживаете право знать. Они проводят этот конкурс каждые два года. Два года назад его выиграл самозваный анархист. А за два года до того — один адвентист Седьмого Дня. — Он смотрит мне в глаза, по лицу его продолжает течь кровь.

— И что? — спрашиваю я.

— Вас подставляют, — говорит он. — Все подстроено. Вы — бастион против перемен. Вы и другие финалисты этого конкурса. Педик, киви, лопух, лесби и абориген. Все пятеро неприемлемы для австралийского народа. Пятеро из тех, кого по разным причинам не то чтобы ненавидят, но недолюбливают. На деле этот конкурс — поиск того, что нас раздражает.

Он шарит руками у себя за спиной, и находит капот стоящей там легковушки, и опирается на него, и я слышу, как скрипят рессоры под его весом.

— Вспомните этот документальный фильм, который снимали обо всех вас. На чем он фокусировал внимание? В вашем случае — на вашем аборигенском происхождении. А часть, посвященная педику? Разве его показывали там читающим лекцию о геополитическом очковтирательстве, или о чем там еще, в университете? Нет. Его показали рыщущим по университетским кафе и забегаловкам в поисках парней посмазливее, используя для этого свой университетский статус и свои нафабренные усы. Или лесби… ее показали с подругой, как они милуются на глазах у ее детей. Может, эту художницу-киви показали вместе с ее работами? Черта с два. Ее показали там, на родине, в стране белых облаков. В Окленде, с папочкой и мамочкой. В принципе, они не показывают ничего такого страшного, эти комитетчики. Но неужели вы думаете, что они рассчитывают на народную поддержку, предложив флаг, нарисованный голубым? Лесбиянкой? Киви? Черномазым? Или тот, трехцветный, словно испорченный французский? Как считаете? — Он вытирает окровавленное лицо рукавом. — Через пару лет, когда австралийская публика откажется ходить под флагом этого года — или, во всяком случае, не пожелает этого настолько, чтобы проводить референдум, — они устроят новый конкурс и выберут пять таких же неприемлемых граждан.

— Что за чушь! С какой стати Комитету проводить кампанию по изменению флага, обреченную на неудачу? Какой в этом смысл? Или они там все тайные монархисты? Двойные агенты Юнион Джека?

— Нет, — говорит он. — Это вряд ли. Формально неудача не планируется. Сомневаюсь, чтобы они все поклялись добиваться провала. Мне кажется, они просто боятся остаться без работы. Ведь если у нас

будет новый флаг, они и правда останутся без работы. Конец операции. Забвение. В общем, все они — просто трусливые бюрократы, использующие существующие в Содружестве предубеждения, чтобы сохранить свою работу.

— Ладно, а вы-то там что делаете?

— Я? Ну, мы несем свой фирменный логотип и свой патриотизм в места, где логотипы в редкость, вроде выпусков новостей, и документальных фильмов, и парадов в День Австралии или в День Австрало-Новозеландского Корпуса, и это стоит нам четыре пятых нашей скромной прибыли.

Я глушу мотор «КОЗИНСА». До нас доносится далекий звон трамвая на стрелке у самого причала.

— Выходит, мой флаг выбрали не за цвета или какие другие достоинства? — спрашиваю я.

— Педик, лесби, лопух, киви. — Он загибает пальцы и тычет в меня последним оставшимся. — И абориген, — завершает он. — Я могу ошибаться. Но вряд ли. Вы в финале, потому что вы черный, а эта ваша чернота кое-кому на руку. — Он медленно поворачивает свое залитое кровью лицо из стороны в сторону. — Честно говоря, я не знаю, зачем вам все это говорю. Может, стоило не мешать вам радоваться… в неведении. Просто мне показалось, что правильнее будет… сказать. Вы мне нравитесь. Вы пытались мне помочь.

Меня тошнит. Живот сводит судорогой, а руки и лицо напрягаются, как всегда, когда во мне просыпается моя чернота. И больше всего мне больно при мысли, что Кими держится в каких-то адских джунглях только гордостью за меня — гордостью, которая, как оказалось, основана на лжи.

— Боже. А что бы вы делали с сорока тысячами баксов, которые вам дают за то, что вы… что вас недолюбливают… чисто рефлекторно? — спрашиваю я.

— Взял бы. — Он вытирает глаза рукой. — А потом… — Он пожимает плечами, словно поражаясь обилию возможностей.

Я медленно киваю.

— Потом, — говорю я твердо, словно уже выбрал из этого обилия возможностей какую-то драматическую и мстительную. — Потом, — повторяю я. Но, по правде говоря, ничего я не выбрал.

Одного из нас собираются объявить победителем в День Австралии. На торжественной церемонии, на специально воздвигнутой трибуне одного из нас, мужчину или женщину, выберут за их расовую принадлежность или сексуальную ориентацию, у которой наименьшие шансы найти себе место в грядущей республике.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Выкуп за Кимико

Я сажусь в трамвай до центра, чтобы повидаться с ее родителями. Всю дорогу я смотрю в окно. Улица — мутная река в каньоне из казино, железнодорожного вокзала, чахлых деревьев, пятизвездочных отелей под охраной часовых в фуражках и белых перчатках, косяков разношерстных носителей разума, спущенных с поводка зеленым сигналом «ИДИТЕ» на переходе. Час пик, конец рабочего дня. Город был для меня центром вселенной — пока она была в нем. Все, что я мог сказать об остальном мире, находилось как бы далеко от него.