Жиган по кличке Лед

Сухов Евгений Евгеньевич

Одиночка – на двоих.

4

– Ты в своем уме, Вишневецкий?! – осатанело орал Каледин, пренебрегая самой возможностью того, что их подслушивают, плюя на акустику этой глинобитной камеры, в которую засунули их личным приказом Титова. – Ты хоть понимаешь, куда попал, ты хоть понимаешь, что могут с тобой сделать за дурацкие признания, которыми ты там разбрасывался?

– А я и так уже во всем признался. Еще на следствии в Самарканде, близ которого меня арестовали. Хуже мне вряд ли уже будет, по крайней мере – юридически. Десять лет с конфискацией – у меня не осталось никого и ничего, кроме меня самого…

– …а

скоро и тебя не останется! Ты тут первый раз? Ты просто не знаешь, что здесь делают с людьми, как выбивают из них все человеческое – даже после того, как они признаются во всем и еще возьмут на себя столько… что и тыщи лет не хватит, чтобы все это совершить! – зло проговорил Илья. – Если ты увидел в камере знакомое лицо, узнал человека, который занимает не последнее место в этой чертовой тюремной иерархии – это не значит, что вдвоем с этим человеком тебе будет легче! Как и не значит, что ты этого человека не подставил.

– Насколько мне известно, уважаемый гражданин Каледин, у вас двадцать лет базового срока плюс пятерка сверху за первый побег, и еще накинуто за второй. Так что подставить тебя довольно сложно, Илья…

– Ты видишь только конечный итог, Борис Леонидович, – немного выплеснув пар и поняв, что дальше орать бессмысленно, возразил Лед, – а ты попал к мастерам промежуточных результатов. Я, кажется, уже говорил, что их методы способны выбить показания даже из статуи. Я провел в этом мирке десять лет, и все равно мне кажется, что я не изучил этих крыс до конца. Понимаешь? В общем, готовься к веселым допросам. Особенно предъявить им тебе нечего, но это – не проблема.

– Вот и не надо меня пугать. Пугали.

– Ладно, косяк есть косяк. Дело сделано. Чего уж перетирать… Боюсь, что пожалеешь ты о своем решении, Борис Леонидыч.

– Не знаю… – пробормотал тот. – Может, и пожалею. Но я как увидел среди этих харь единственное человеческое лицо…

– Ну, среди твоих сотоварищей по несчастью, чалящихся по 58-й, много приличных лиц. Есть артисты, профессора.

– Я говорю про другие хари. Я как увидел твое лицо…

– Ты меня сразу узнал, что ли?

– Н-нет. Или… Хотя, наверно, все-таки да… мне показалось знакомым твое лицо, а уж когда этот майор назвал фамилию, то я разом… Но у тебя осталось… у тебя осталось человеческое лицо, – осторожно выговорил Борис Леонидович. – А то мне приходилось видеть, в какие образины превращались те, что оттянули большие сроки.

– И то, наверно, эти твои знакомые с образинами-то тянули срок еще на царской каторге, которую вполне можно приравнять к курорту по сравнению с тюрьмой, этапом, лагерем в Советской России, – нехорошо усмехнулся Лед. – Я понимаю, ты хотел мотать срок рядом со старым знакомцем. Тут понять несложно. Хотя то, что ты сделал, Леонидыч, – это очень-очень– очень глупо. Если ты думаешь, что все заключенные – это такая единая монолитная масса, объединенная общим несчастьем и общим местом пребывания, ты напрасно так думаешь. Есть блатные, есть политические. Есть красные зоны, есть черные. Есть стукачи, есть опущенные, есть «мужики» и шныри, есть «быки», ну, и есть «отрицаловка» – те, кто не будет работать в крытке или в лагере, потому что нельзя по понятиям. Воровской закон сильно против, понимаешь? Воры не работают.

– Я не сегодня на свет появился. Ты объясняешь известные многим вещи.

– А по твоим речам, которые ты толкал майору, так не скажешь! В сообщники он мне набивается! Ты хоть знаешь, что я рецидивист? Что за мной теперь два побега? А если тебя станут колоть по-серьезному, так ты признаешься и в том, что лично стрелял в товарища Ленина, прицепив сиськи Каплан! Эх, Борис Леонидыч!.. За что сел-то хоть?

– А ни за что, – с обидой выговорил тот.

– Понятно, что ни за что. Самое смешное, что я тоже – ни за что. Хотя, наверно, рано или поздно нашлось бы… И что у тебя случилось?

– Да ну!.. Я перевелся из Желтогорска в Самару, потом в Москву.

Преподавал. Год назад попал в состав археологической партии, которая должна была проводить раскопки под Самаркандом. Интереснейшая, полезнейшая работа, особенно если не мешать! – все более заводясь и сердито посапывая носом, заговорил Борис Леонидович. – Я только одного не понимаю: зачем в состав экспедиции к людям компетентным, проверенным, опытным назначать этого сыча, этого абсолютно пустого типа, который только утомляет своей трескотней? Был у нас такой – Фомичев. С таким, знаешь ли, благородством в облике – с каким пальто в театре воруют, когда подают чужие номерки. Больше всего любил произносить речи: «Мы, дескать, коммунисты! На самом деле вся эта древняя премудрость веков должна быть освящена светом коммунизма, иначе не выйдет из всей этой вашей археологии ничего полезного для строительства нового общества!» Идиот! На полном серьезе предлагал использовать марксистский метод для датировки ископаемых объектов.

Он, конечно, и сам несильно понимал, что за чушь несет, однако же ее еще можно было терпеть, пока от этой чуши не было вреда. Когда же он любому встречному начал нести о том, что мы – особенные ученые, потому что коммунисты и потому нас интересует только особенное городище, особенное захоронение или особенный хронопласт, то это сильно стало мешать работе.

С нами работали ученые из Ирана. Сначала их спасало то, что они не понимали бреда Фомичева. А потом нам удалось отрыть несколько примечательных артефактов IV века, и он забрал их себе, утверждая, что должен проверить на наличие антисоветской пропаганды или идей, способных пошатнуть постулат о верности марксистско-ленинского учения! Слова о том, что человек, чьими руками были сделаны эти вещи, умер за полтора тысячелетия до рождения Владимира Ильича, на этого гражданина никак не действовали. Вот ты смеешься, Илья! А я, кстати, не удивлюсь, если он и на самом деле проверял…

– Валяйте, Борис Леонидович, дальше! – усмехаясь, сказал Илья. – Хорошие истории в тюрьме дорогого стоят. Думаю, если все сложится, то можно протащить вас на теплое местечко «врачевателя тоски» – так называют умелого рассказчика, враля, умеющего загнуть покраснее.

– Какой же я враль? – неодобрительно проговорил Борис Леонидович. – Все, что я тебе рассказал, до единого слова правда.

– Значит, есть куда совершенствоваться… Ну, так чем там дело с 58-й статьей кончилось? – спросил Каледин, который по многолетней привычке перестал придавать значение тому, чего уже не миновать. – Твой этот правоверный черт с марксистским методом наперевес наверняка в кармане корки НКВД таскал? Или, что еще хуже, вольный, на полставочки подмолачивал…

– Да что там! В один прекрасный день в наш кампус пришли неизвестные мне люди…

– Куда? В кампус? Американское словечко. Уже за него срок могли получить.

– …конфисковали все наши записи, все документы, все артефакты из числа тех, что не успел отобрать «на соответствие» марксист Фомичев. Иранская делегация отделалась высылкой. Ну а нас отправили под арест. Следствие шло два месяца, вскрылась целая международная организация, подготавливавшая вывоз ценностей, принадлежащих Советскому Союзу, за границу. Ну, и много еще что подготавливавшая, – закончил Борис Леонидович. – Среди нас обнаружились и троцкисты, и турецкие шпионы, и еще кто-то. А еще – извратители советской исторической науки… Это, кстати, я. Да! В числе материалов дела фигурировали и копии текстов на персидском и древнетюркском языках… Там говорилось о жизни и богатствах Тамерлана, но суд совершенно справедливо счел эмира Тимура эксплуататором и фигурой, не соответствующей чаяниям рабоче-крестьянских масс. Ну что тут скажешь? – повел плечами Борис Леонидович и сделал попытку прислониться спиной к рубчатой неровной стене. – Все по делу. С иностранцами работал? Работал. Записи, восхваляющие тирана и угнетателя народа, вел? Вел. Десятка с конфискацией, и вперед.