Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
Однако, очень скоро от первоначальной эпатажности идеи, лоснящийся дяденька скатился в самую настоящую похабщину — и чем больше он добавлял в свой рассказ сальных подробностей наподобие размера груди или величины детородного органа классика, тем больше интеллектуальная публика вокруг хохотала и аплодировала.
Когда речь пошла о венерических болезнях великих, Вадим Робертович не выдержал и заказал себе еще двести грамм коньяка.
— Никогда не считал себя слабаком, но слушать это на трезвую голову категорически невозможно. Давай свою рюмку. Тебе тоже не помешает.
Мы выпили.
— Как тебе данный творец? Между прочим, энтузиаст вроде меня — пошел работать с молодежью. Преподает философию в другом ВУЗе.
Я
Философ-эротоман как раз заканчивал свою речь словами о том, что, несмотря на трудную судьбу украинского литературного секса, он у нас "все равно лучше, чем у москалей". У них, конечно, тоже что-то там было, но наш секс — многострадальнее.
— Какой у него странный круг исследовательских тем… — еле выдавила я из себя.
— Ничего! — подбодрил меня учитель. — То ли еще будет! А вот, кстати, и самый развеселый член собрания, так сказать, на закуску, — указал он на скромного вида мужчину, который стоял в кругу окруживших его поклонников, и раздавал автографы с несколько смущенным видом. — Ну, этот хотя бы не подведет. Предупреждаю — сейчас он будет материться. Много, но в тему. Вот его я люблю! Один из редких экземпляров, кто не пытается строить из себя мессию и не задыхается восторгом от собственной гениальности.
Как и обещал Вадим Робертович, следующий чтец не подкачал. Но впервые с самого начала вечера я смеялась от души. Смеялась откровенно абсурдным сценам, разухабистым притчам, за нецензурным символизмом которых чувствовался сарказм и та же горькая насмешка, что и у Вадима Робертовича.
Остальная публика реагировала восторженно, не до конца понимая, что смеется над собой же.
Лоснящийся исследователь украинского секса от подобного успеха "конкурента" впал в печаль, заказывал себе дополнительную выпивку, и, в конце концов, начал разговаривать с собственным стаканом. Тонкий юноша, кричавший о глазах в самом начале мероприятия, к этому моменту откровенно повис на плече у габаритной дамы средних лет, которая гладила его по щечке раскольцоваными золотом пальцами и все доливала шампанского в бокал.
В воздухе витали сигаретный дым, чавканье, нетрезвые вздохи, смех и звуки бодрого позвякивания приборов. Остаток литературного вечера прошел в атмосфере, напоминающей небольшую вакханалию. Все пищали, восторженно фотографировались и иногда били посуду.
— Так, думаю, прямо сейчас нам пора удалиться. Всегда приятно свалить до начала откровенного блядства на банкете. Алексия, прекрати дергаться. Только не говори, что никогда в жизни не слышала слова "блядство".
На самом деле, меня не смущал откровенный и честный характер высказываний Вадима Робертовича, в конце концов, именно из-за этого мне было легко с ним общаться. Меня передергивало от пошлости происходящего, которой я никак не ожидала от мира успешных и реализовавшихся творцов. Казалось, многие из собравшихся явились сюда в последней попытке доказать себе, что кое-что на что еще способны. Но под воздействием напитков, закусок и соблазнов напрочь забыли обо всем, и с энтузиазмом свиней, нашедших лужу поглубже, плюхнулись в нее, радостно повизгивая и перебирая лапками.
Свободно выдохнуть я смогла только на улице. Холодный ноябрьский воздух бодрил и выветривал из головы тяжелые мысли. Оставалось только догадываться, как гадко на душе у Вадима Робертовича, если на меня эта творческая тусовка произвела столь гнетущее впечатление.
Учитель будто прочитал, что творится у меня в голове.
— Что, не хватает тебе привычных розовых очков? Ах, столица, ах цвет нации! Признайся — были же такие мысли? Ну, ладно, не трусь. У меня нет цели сделать из тебя социопатку, ненавидящую мир и людей вокруг, — он негромко рассмеялся. — Пойми, я всего лишь реалист, а не кусок говна. И теперь мой моральный
— А я вас понимаю, Вадим Робертович, — смахивая неуместно накатившую слезу от его последней, простой и горькой фразы, ответила я. — И мне, знаете, больше всего обидно за вас.
— За меня? — удивился он. — С чего бы это? Я, хвала всем существующим и придуманным богам, занимаюсь любимым делом, да и творческим импотентом не стал, дай сплюну, — и он три раза картинно поплевал через плечо.
Чувствовалось, что учитель дурачится, чтобы не выдать своего настоящего настроения.
— Понимаете, вот вы смогли остаться собой. А они — нет. Не все, но многие. И мне обидно, что вы остались в одиночестве, в окружении пары-тройки таких же неравнодушных и одиноких людей. Вас очень мало. Вы самые лучшие, но почему именно вам должно быть тяжелее всех? Посмотрите на этих своих… друзей! Вы думаете, им плохо? Нет, Вадим Робертович, им сейчас не то, что хорошо, им, знаете ли, о-фи-ген-но! И им плевать на все те вопросы, которые волнуют и мучают вас, понимаете, плевать! Так почему в этом мире такие странные законы — почему самым лучшим людям всегда плохо? Почему ленивые бездари должны радоваться жизни, а лучшие, небезразличные — страдать и наблюдать за этим, не в силах что-то сделать? Вот ответьте мне, вы, такой умный и опытный. Почему? — понимая, что меня заносит под воздействием коньяка, я, тем не менее, топнула ногой прямо в лужу, окатив по колено и себя, и Вадима Робертовича.
Тот, казалось, не заметил этого. Застыв на месте, словно каменный исполин, он молча возвышался надо мной. Я не намерена была снимать вопрос, и поэтому открыто глядела ему прямо в лицо. Наконец, он напряженно выдохнул, и озадаченно прокашлялся.
— Знаешь, Алексия, в жизни у меня было не так уж много моментов, когда я не знал, что сказать. Сейчас — один из них. Мне пока нечего ответить тебе, маленькая гордая птичка. Хоть твои вопросы — один сплошной риторический наивняк, тем не менее, ты дала мне хороший повод для размышлений. Мне действительно будет над чем подумать сегодня ночью. А пока пойдем, поймаем такси, и я отвезу тебя в твою общагу. Ехать нам черте куда — всегда удивлялся, в каком зажопье построены наши университетские общежития.
К себе в комнату я попала уже далеко заполночь. Несмотря на то, что двери нашего корпуса закрывались ровно в девять вечера, корочка преподавателя сделала свое дело, хоть и не избавила меня от недовольного бурчания вахтера "Ходят тут всякие в два часа ночи".
Вадим Робертович, угрюмо молчавший всю дорогу, так и не вышел из этого состояния. Лишь только на прощание бросил фразу:
— Ну, пока, птичка. Иди, отдохни от всего этого балагана. Заданий тебе на сегодня никаких. Наоборот, ты мне подкинула задачку для ума. Беги уже! Я постою здесь немного. Подышу.
Перед тем, как за мной закрылись массивные входные двери, я оглянулась и увидела Вадима Робертовича, опершегося на открытую дверцу автомобиля и молча глядящего перед собой, несмотря на вопросы водителя такси:
— Ну что? А теперь куда? Ну, хорошо, подождем, ваши деньги за простой, вам не жалко, ну а мне чего?
Поднявшись наверх, я тихо, на цыпочках, прокралась к собственной кровати. Девочки-соседки уже спали, и я только порадовалась тому, что мне не придется сейчас болтать и делиться впечатлениями. Вся эта творческая тусовка, пестрая толпа прожигателей или "прожирателей" жизни, как назвал их Вадим Робертович, атмосфера обманутых надежд и упущенных побед целого поколения и одного, очень сильного, но не всемогущего человека, произвели на меня крайне гнетущее впечатление.