Жили-были на войне
Шрифт:
Однажды решили сделать одну из таких “композиций” – о песнях Сопротивления – для музыкальной редакции Ольги Очаковской не порознь, а, так сказать, сообща. Эта наша попытка совместного писания текста – дело происходило в его комнате, кажется на Арбате, – закончилась тем, что решили все-таки писать отдельно, часть – он, часть – я.
Вот когда я впервые понял, что такое психологическая несовместимость! Мы не смогли написать вместе и двух фраз. Испытывая перед ним некоторую робость, зная его стихи, понимая его творческую незаурядность, я тем не менее никак не мог принять предлагаемый им текст. На мой взгляд, он звучал невыносимо. Справедливость
Позднее я слышал в его чтении несколько написанных им рассказов – “Франчишка”, о Франческе Гааль, венгерской киноактрисе, популярной у нас до войны, “Царенок” – о болгарском царе Симеоне II, и еще один – кажется, он назывался “Княгиня” – о солдате, мечтавшем испытать любовь княгини, даже не графини, а именно княгини. Это была отличная, точная, великолепная проза.
Но когда он писал для радио, текст звучал нестерпимо сухо, тяжело, газетно. То ли он полагал, что для радио так именно и надо писать, то ли относился к этой работе как к неизбежной повинности, поскольку других путей для заработка не было, и считал, что выкладываться ни к чему. Так я понимал это тогда. В своих записках, опубликованных после смерти, он подтвердил мою догадку.
Эта передача была последней нашей совместной работой.
Однако отношения наши остались если и не самыми близкими, то, во всяком случае, безусловно, дружескими. Я бывал у него. Разговаривали, трудно сейчас вспомнить о чем, но, без сомнения – о происходящем в стране, о литературе, о театре. Он читал мне свои стихи. Однажды на квартире возле Трубной (именно там он написал о глухом, слушающим радио) я впервые увидел Евтушенко, еще совсем молодого, только начавшего печататься. Слуцкий познакомил нас. Евтушенко вскоре ушел.
– Хороший поэт, – сказал Борис. – Ты о нем еще услышишь.
Когда появилась первая подборка стихов Бориса с предисловием Эренбурга, я уже знал множество его стихов – из тех, что вошли в его первый сборник “Память”. Многие – наизусть, такие как “Я говорил от имени России…”, “Давайте после драки… ”, “Писаря”, “Итальянец”, “Лошади в океане”. Он часто читал их у Юры Тимофеева в доме на Сытинском, на сборищах нашей большой компании.
Борис там держался легко и непринужденно. Смеялся, шутил. Собираясь привести одного из своих приятелей, заметил, что тот лицом похож на двугривенный в профиль. Его определения и характеристики отличались резкой, подчас парадоксальной образностью. Лицо его друга, чуть сплюснутое с боков, было очерчено точно и впечатляюще.
Однажды он привел к нам Долгина, “гвардии поэта”, как называл его Николай Глазков. Предчувствуя, что стихи Долгина вызовут у многих из нас неприятие или, по меньшей мере, растерянность и недоумение, еще до его прихода, слегка смущаясь, попросил, чтобы Долгина не очень ругали. Не ругали. Кое-кто даже хвалил, отчасти искренне и несколько неумело. И только Миша Зив, не слышавший предупреждения Бориса, заявил, что либо он, либо все остальные сошли с ума. Долгин улыбался.
Здесь, в Сытинском, Борис впервые встретил свою Таню. Однако пройдет немало времени, прежде чем она займет в его жизни такое место, что смерть ее станет для Бориса трагедией. Таня была неизлечимо больна. А Борис любил ее как никого и своей заботой подарил ей по меньшей мере лет шесть-семь жизни. Это он, Слуцкий, для которого когда-то любовь была не темой для стихов.
– Согласитесь, Юра, – говорил он Тимофееву, – любовь в наши дни не может быть предметом поэзии.
Он
Но стихи… Последние его стихи… Не об этом ли они говорят?
Когда произошло событие, сыгравшее особую роль в жизни Бориса, – выступление его на собрании, на котором Пастернака исключали из Союза писателей, – я был в зале и ушел вместе с Заком сразу после его выступления. Хорошо помню, как перед началом Евтушенко разыскивал его по всему Театру киноактера, где проходило это собрание. Искал, чтобы отговорить его от выступления. Не знаю, нашел или нет. Или, найдя, отговорить не сумел. Борис выступил.
Почему? Испугался? Чего? Потерять свое положение? Не было у него никакого такого особого “положения”. Да и не таков был Слуцкий. Трусом он не был.
Знаю, выступать он не собирался. Не рвался, как некоторые другие. Выступил, поддавшись откровенному шантажу: в парткоме ему и Мартынову дали понять, что если не выступят такие, как они, разразится новая антиинтеллигентская кампания, подобная знаменитой кампании по борьбе с космополитизмом. И хотя была вроде бы “оттепель”, но память о прошлом была достаточно сильна, поверить было легко – к такому приучены. На это и был расчет. Выступи, чтобы не допустить новых расправ!
И все же говорил то, что думал.
Он никогда не был поклонником Пастернака. Считал его крупнейшим поэтом нашего времени, наравне с Цветаевой и Ахматовой, но пастернаковская поэзия была ему не близка.
Речь его была короткой и, в отличие от разнузданных, злобных, порой кликушеских выступлений других, спокойной и корректной. Он говорил о кровной связи поэта с его родиной и о том, что негоже русскому поэту искать признания за ее пределами. Он не требовал исключения, сказал, что думал. А думал то, что и писал в своих стихах: Россия увеличивает нас, а не кто-то еще.
Опять, как это часто случалось, и не только с ним, – совпадение твоего мнения с тем, что требуется властям предержащим. Старая, хорошо разработанная ловушка для честных людей.
Этого выступления ему не прощают многие до сих пор. Часто те, в чьем прощении он не нуждался, кто подчас и вовсе не вправе его осуждать.
Борис тяжело все это переживал. Следы переживаний можно найти во многих его стихах последнего периода, следы боли, раздумий, стыда, сожаления, запоздалого понимания, что тогда имело значение не то, что сказано, а сам факт выступления. Не просто переживание – драма. Драма честного человека.
Где-то струсил. И этот случай,как его там ни назови,солью самою злой, колючей,оседает в моей крови.Солит мысли мои, поступки,вместе, рядом ест и пьет,и подрагивает, и постукивает,и покоя мне не дает.Из какого сора растут стихи, известно. Но растут не только из сора. Растут из боли, стыда, из душевной драмы. Для этого надо быть истинным поэтом.
Любопытно, что громко осуждался один Слуцкий. Мартынова, оказавшегося с ним “в связке”, мало кто вспоминал. Слуцкий был – из этого можно сделать вывод – для любителей поэзии и выше, и важней Мартынова.