Жили-были
Шрифт:
– Искусство смягчает и облагораживает. Оно превращает школу в единую семью. Слушайте же, Шкловский, только внимательно.
Голоса пели фразы, переплетая напев.
Начиналось это так:
Давайте петь канон,
Совсем не труден он,
Полхора, начинай,
Полхора, приставай...
Так и пели.
Пели и другое, уже не столь инструктивное:
Вот лягушка по дорожке
Скачет, вытянувши ножки.
Больше есть ей неохота,
Прыг опять в свое болото.
Другая часть хора подпевала альтами:
Ква-ква-ква,
Мы созревали молча, ложно, горестно и замкнуто.
Учился хорошо, писал сочинения, хорошо отвечал. Мне раз в классе аплодировали при самом господине попечителе - это был большой скандал.
В то время мы увлекались французской борьбой. Борьба происходила за загородкой в огромном низком Михайловском манеже. Боролись и в цирке; иногда на арену приносили коночный легкий рельс, стучали по нему, чтобы показать публике, как он звенит, клали на плечи борцу, тот упирался руками в колени.
Люди по четверо с каждого края нажимали на рельс: он гнулся.
Но как велика тяжесть!
Надо также не связывать общего с частным, не прикручивать все к сюжету, к прямому повествованию, хотя бы хроникально-мемуарному.
Берегу воспоминания об обычном, хочу передать забытые запахи - дыма и пыли прошлого.
Вспоминаю прошлое, как будто протирая стекла. Вижу молодость тяжелую и невнятную.
К гимназии я не подошел, и меня исключили.
Ходил в перекрашенном гимназическом пальто, на спине которого, как прорезы на деке скрипки, белели следы споротого хлястика: почему-то это место не прокрасилось.
Пришили к пальто воротник из кошки.
Чувствовал себя как собака, целиком зашитая в кошачий мех.
Стало у меня много времени.
Я вплывал в книги, как пароходик финляндского общества "Пароходство" вплывает под мосты.
Мост очень длинен; исчезает постылый белый свет, у рулевого колеса желтеет какая-то лампочка; вверху негромко шумят колеса.
О городе
Нет, не надо все писать. Но как мы были несчастливы, как грубо прикасалась к нам жизнь и как не узнавали мы ее...
Все мы зовем молодость назад, хотя все знаем, что этой прошедшей молодости нет.
Верну молодость воспоминанием о том, как узнавал город.
Пускай опять поболит шея, пускай больно будет усталому плечу, как больно кариатиде у подъезда старого Эрмитажа.
Город медленно изменялся. Над улицами появлялось ночное розовое зарево, таяли в небе звезды и сады исчезали вместе с заборами.
Старого, исчезающего города мы не видели.
Про Адмиралтейство говорили, что это казенщина. Полагали, что Зимний дворец надо покрасить масляной немаркой краской, чтобы потом не перекрашивать.
XIX век не видел, а только узнавал.
Люди жили, умирали, ревновали молча; только ничего не видящие зрачки расширялись от боли.
Я узнавал город, который теперь показался бы вам старинным, а для меня был нов. Городской пейзаж так быстро менялся, что город как будто приехал ко
Пошли трамваи. Если мне не изменяет память, в них сперва было два класса, с разной ценой и с разными входами: с передней площадки и задней. Но это прошло.
Город быстро строился; строился он в классических традициях. Началось увлечение стилем ампир, тем самым, в котором иногда сейчас старательно строят дачи; появились опять колонны, но дома многоэтажные, только первые два этажа оформляли как цоколь, этажа два связывали колоннами, а верхний оформляли как архитрав.
С дачами проще: они двухэтажные.
Новое делили на старые части. Новое прятали старым: старое выплывало необновленным.
Увидел набережные, узнал, что они построены Фельтеном, полюбил крутые мосты над Фонтанкой, Мойкой и Лебяжьим каналом. Увидел Эрмитаж.
В католическом храме на Невском, там, где сейчас кормят голубей, боковые украшения, обрамляющие Портал, могут скрыть в себе могучие контрфорсы.
На Невском проспекте широк размах колонн Казанского собора. Перед ним два памятника полководцам с благоразумно уравновешенной царем славой.
Третий дом от Казанского собора построен меховщиком. Сейчас в этом доме ателье мод и рыбный магазин. Высокие тонкие колонны несут полуциркульные арки. Все это сделано из бетона, а потом разрустовано под каменную кладку.
Камни свода нарисованы штукатуркой; есть и зам-ковый камень - главный, принимающий давление с обеих сторон. Такой камень отмечали зарубкой и звали типом.
Если бы здание ожило и замковый камень надавил на свод, то здание это, не имеющее контрфорсов, повалилось бы налево и направо. Крепок расчет старого Адмиралтейства, оно имеет право стоять, а этот дом - лгун.
Вот о чем я думал сорок шесть лет тому назад. Я думал о том, что то искусство, которое хочет повторить старый Петербург, не удалось, хотя старый город прекрасен.
Будущее надвигалось; от него маскировались. Будущее уже было, уже существовало, но его скрывали прошлым.
Это все часть моей биографии: я жил обнаружением будущего.
Ходишь по Петербургу - он весь в низине, и осенью вода подымается так высоко, что вот-вот волны проденутся через чугунные решетки.
Почему сюда причалил все эти дома Петр? Почему Евгений должен сидеть за спиной императора, спасаясь на каменном льве?
Низина была нужна. Весной к Петербургу с Ладоги приплывали баржи. Они становились в несколько рядов вдоль каменных набережных, вдоль откосов, не обработанных камнем, в два ряда. Их выгружали тачками. Полосатые дощатые борта поднимались все выше и выше, как будто карабкаясь по набережной.
Весной приплывали пароходы, разгружали уголь, брали лес и доски. Баржи подымала уголь по Неве к заводам и фабрикам.
Роскошный царский город пополам перерезан линией заводов.
Культура того времени жила на низком берегу. Не только голландцы жили на болоте.