Жили-были
Шрифт:
1000-1200 экземпляров и поэт сам приходил в типографию и смотрел, чтобы не перепечатали лишнего, потому что если перепечатают, то книга долго не разойдется, а издатели делали накидку в свою пользу, на это жаловался еще Сервантес в "Дон-Кихоте". Сейчас печатаем Блока в 200000 тиражом и можем напечатать еще больше: его еще не все знают, но он известен многим.
Маяковский в Москве горевал о смерти Блока.
Мы мало тратим времени друг на друга: нам некогда.
Я не знаю, куда мы тратим время.
Кажется,
Разочарование и отчаяние поэта проходят. Потому что он остается сам в стихах, в которых волна встает во всю силу и не рассыпается в пене.
Стихи не умирают, и у них просят прощения.
Смерть, как известно, не умеет извиняться перед людьми, она не проходит, можно только перемещать тело умершего.
Сейчас Блок лежит не на Смоленском кладбище, где его похоронили, а на Волковом, рядом с матерью, хорошей переводчицей, рядом с женой Любовью Дмитриевной, дочерью Менделеева, художницей и артисткой.
Архангел Гавриил
Был я с Сашко Довженко во Львовском музее украинского искусства.
На иконе XVII века изображен Страшный суд.
Пожилой бог с почтенной бородой сидел на лысой вершине горы, окруженный не ангелами, а казаками.
За ними не густо стояли столетние ели, молитвенно распростав свои ветви.
У нижнего края иконы нарисованы виноватые звери. Каждый принес то, что съел или растоптал. У льва человеческая голова в зубах. У слона в хоботе рука.
Так стояли они, восстанавливая справедливость для осуществления возможности полного воскресения когда-то растерзанных людей.
Наверху, сбоку неба, архангел Гавриил трубит в трубу. Небо над Страшным судом свивается, как свиток пергамента. Звезды падают, как спелые плоды.
Хороший конец!
Иван Ильич у Толстого расставался с жизнью, как с квартирой; умирал жилец, а все оставалось; жена разговаривала о пенсии с гостем, сидящим на пуфе. В углу стояла еще не использованная крышка гроба.
Иван Ильич, жалея жизнь, вспоминал только пестрый милый мячик детства.
В пьесе Алексея Максимовича умирает купец Егор Булычов, умирает не только от рака, но и оттого, что разлюбил жизнь, она разрушилась вокруг него.
Он купец и, конечно, не станет революционером, но все, что осталось у него,- это жажда видеть при жизни разрушение мира.
В поисках исцеления Булычов позвал пожарного.
Пожарный приходит с длинной трубой и говорит неуверенно, что от трубного звука иногда проходят болезни. В это пожарный сам не очень верит и просит поэтому деньги вперед.
За игру на трубе берет исцелитель рубль. Булычов понимает ироническое озорство. Пожарный играет в трубу, гремит медь, сбегаются ненавидимые, презираемые Булычевым люди.
Имя
Умирающий мир позвал архангела Гавриила к себе домой.
Пускай рухнет все, пускай погибнет купец так, как погиб Самсон под обломками им разрушенного храма филистимлян.
Рушься, лепной потолок! Падайте, окаянные, оклеенные обоями стены! Разрушься, Иерихон! Рушьтесь, рассыпьтесь на крупные ломти, каменные питерские колонны!
Черепки битой посуды всего крепче.
Теки, Нева, назад, подыми с улиц осклизлые торцы дыбом, выброси баржи на улицы, строй, вода, баррикады!
Обмой копыта Медного Всадника!
Евгений заново поговорит с Петром под звуки трубы веселого пожарного.
Теперь добрался!
Поэты согласны с архангелом Гавриилом. Маяковский сам был похож на Архангела с трубой, и синеглазый Есенин, с которого революция смыла глазурь сладости и одела в горечь и гордость,- у обоих трубит труба.
Страшный суд пришел, но народ бережлив или хочет быть бережливым даже в революции. Иконы Страшного суда пунктуальны в изображениях подробностей воскресения.
Для Горького мир состоял из драгоценных вещей. Все эти вещи он узнал мало-помалу.
Надо все сохранить, оставить для всех.
Алексею Максимовичу приходилось хлопотать, печалиться за живых и мертвых, сохраняя человека и вещи, как драгоценность.
Дорожить было чем. Старый Петербург был населен разнообразными чудесами.
Трубу Страшного суда тоже надо вычистить, игрой Гавриила еще не до конца создан в мозгу и груди Архангела.
Глаза под дугами бровей уже открыты, воздух вошел в легкие, поднялась широкая грудь, заговорила медь, но голос трубы еще только мужает.
Город тих.
Следы по снегу или по грязи идут только к подворотням.
Парадные лестницы в Петербурге почему-то были закрыты, вероятно, казалось, что оттуда дует. Все ходили по черным. Черные круты, темны, но казалось, вероятно, ошибочно, что из них дует меньше.
На парадных с голоду вымерли даже привидения.
Однажды по черной лестнице, очень крутой, потому что дом был доходный, построенный с расчетом - на шестой этаж к Алексею Максимовичу поднялся композитор Глазунов, директор консерватории.
Я разговор знаю по передаче Горького и за полную точность диалога не отвечаю.
Глазунов сказал устало, что появился новый, очень молодой музыкант.
Если бы Горький поступил в ангелы и его назначили стоять у каких-то ведущих в очень хорошее дверей, он не сидел бы, а непременно стоял или прохаживался и вообще вел бы себя так, как молодой человек, влюбленный и пришедший на свидание в метро.
Самый нужный, самый великий, самый милый должен прийти вот сейчас, а он, Алексей Максимович, откроет ему двери и передаст ключи города.