Жили два друга
Шрифт:
– У меня таких много, – прервав чтение, с пафосом заявил Демин. – И почти все неоконченные.
– Плохо. Ты не настойчивый. – Тень от лохматой головы Пчелинцева заколыхалась на глиняной стене.
– Видно, поэта из меня никогда не получится, – признался Демин.
– Нет, отчего же? – возразил Пчелинцев. – В твоих стихах есть изъяны. И рифмы слабые, и слова стертые. А вот чувства есть, и кто его знает, будешь упорным, может, начнешь писать по-настоящему. В начало пути человек не всегда знает, куда приведет его избранная дорога.
Демин с удивлением смотрел на своего ровесника. Никогда он не видел Пчелинцева таким. Тот же несбритьш пушок на мягком подбородке, те же русые вихры на голове и тонкие, хрупкие, как у музыканта, кисти рук, но в глазах совсем иное выражение: в них и добрые огоньки, и строгость, и задумчивость увлеченного человека.
– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? – внезапно прервал его Демин. – Моего первого инструктора лейтенанта Прийму. Соберет он, бывало, нас, курсантов-желторотиков, и начнет говорить об ошибках в технике пилотирования, случаи всякие приводить из летной жизни. Так интересно говорит – заслушаешься. Вот и ты, Леня, так со мной про стихи.
Пчелинцев отрицательно замотал головой:
– Какой из меня инструктор, да еще по поэзии.
– Нет, ты не говори, – горячо остановил его Демин. – Для меня ты инструктор. Потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Теперь я по-настоящему верю, что книгу свою ты напишешь, Леня, и Зара ее прочтет первой, а я вторым.
Пчелинцев благодарно улыбнулся:
– Она очень строгая, наша Зара. Как знать, может быть, моя книга ей совсем не понравится.
– Что ты, Леня. Понравится, – испуганно остановил его Демин. – Вот увидишь, что понравится. И не только Заре, всему полку понравится, потому что ты пишешь о том, что выстрадал. Я теперь буду за тебя болеть, как на футболе. И условия создавать. Совсем как тренер.
Поселять всегда буду отдельно от других стрелков, чтобы они в тетрадку твою не заглядывали. Могу заставить наших ребят обеды и ужины из нашей столовки тебе приносить. Они у нас добрые, они все поймут правильно.
– Да не надо, – растерянно поблагодарил сержант, но Демин, не слушая, продолжал, и горестные нотки пробились в его голосе:
– Все условия тебе создам. Вот только от пребывания под зенитным огнем да от боев с «мессершмиттами» не могу тебя освободить. А был бы командующим фронтом или воздушной армией, и от этого бы тебя освободил, потому что нужны авиации свои певцы.
– Тут ты уж через край хватил, Николай, – остановил его Пчелинцев. – Я же не птичка божья. Ведь если я перестану летать, то и писать, наверное, перестану.
Демин выпрямился – натянулся на груди ремешок планшетки. Он вдруг вспомнил о том, зачем сюда шел, и с грустью обвел глазами низкий свод землянки.
– Однако
– И значит, опять под зенитки?
– Значит, опять, – жестко сказал Демин и, не прощаясь, вышел.
Никли травы к земле под могучим ветром от взлетающих ИЛов. Тугой этот ветер обрывал белые лепестки ромашек, безжалостно пригибал к земле хрупкие васильки, начисто вырывал кустики полыни. А взлетали самолеты – на землю оседали тучи коричневой пыли.
Менялись аэродромы, менялись времена года, менялись и ветры. За знойными следовали прохладные, а потом и вовсе студеные, от которых сиротливо горбились механики и мотористы, провожающие в полет свои машины. Менялись и приказы Верховного Главнокомандующего. В них назывались все новые и новые города, освобожденные советскими войсками. У летчиков штурмового полка уже несколько раз отбирали отслужившие боевые карты и выдавали новые.
Летом 1944 года ИЛы полковника Заворыгина перебазировались на аэродром близ небольшого польского городка Вышкув. Собственно говоря, никакого аэродрома раньше здесь не было. Но потребовалось иметь базу для авиации наступающего фронта, вот и поработали аэродромно-строительные батальоны, утрамбовали бульдозерами и тракторами грунтовую взлетно-посадочную полосу, быстро соорудили подъездные пути, землянки и капониры.
Заворыгин, недавно получивший звание полковника, повеселел, да и не только он, а все летчики, воздушные стрелки, авиационные специалисты. Ведь на боевых картах уже появились такие города, как Варшава, Краков, Познань. Синие стрелы маршрутов вели теперь к границам фашистской Германии. На одном из концертов художественной самодеятельности спели песню на слова летчика Николая Демина, успевшего стать старшим лейтенантом, и начиналась она так:
Отсюда до Берлина рукою нам подать, Скажите-ка ребята, какая благодать! Мы Геринга повесим, Адольфа в плен возьмем И на стене рейхстага распишемся огнем.Приехал корреспондент фронтовой газеты, молоденький тщедушный лейтенант, отпустивший для солидности бакенбарды и усики, услыхал эту песню, и вскоре она появилась в печати под названием «Песня воздушных пехотинцев» и была подписана фамилией Демина. Напряженно-взволнованный, он принимал от своих однополчан поздравления. Первой притащила ему эту газету Зара.
Оп сидел в кабине и опробовал педалями рули управления, когда она вскарабкалась на плоскость и, сверкая черными глазами, выпалила:
– Уй, товарищ командир, что я вам скажу! Вот тут на второй странице почитайте. Это же здорово! Вас, как настоящего поэта, напечатали.
Демин снял с головы шлемофон, потому что почувствовал на лбу предательские капли пота. Вид у Зары был самый сияющий, и он почему-то не выдержал устремленного на него ее откровенно восторженного взгляда.
– Да какой там поэт, – проворчал он. – Так. Полковой рифмоплет, и не больше. Я и не думал, что напечатают. Пусть только этот корреспондент на глаза попадется, я ему дам за то, что без спроса.