Жили два друга
Шрифт:
– Да, – рассеянно подтвердил Батурин. – Прошу знакомиться. Николай Демин, автор прекрасной повести о летчиках. А это – Игорь Домотканый, автор нашего журнала, талантливый поэт. Он сейчас завершает новую поэму. Я полагаю, Игорь, успех поэмы обеспечен…
– Как сказать, Сергей Кузьмич, – польщенно отозвался Игорь, и Демин обратил внимание на подчеркнуто капризный его рот. – Как сказать, – повторил он, небрежно показывая на худого, осыпанного перхотью и пеплом человека, у которого, казалось, не было и лица, потому что все закрывали огромные роговые очки, свисавшие на длинный нос. – Еще не известно, что наша глубокоуважаемая
Человек, о котором это было сказано, подозрительно покосился на их стол.
– Почтеннейшие коллеги, вероятно, вы бросаете камешки в мой огород.
– В твой, Джон Иванович, – весело подтвердил Батурин, – и знаешь, о чем я думаю всякий раз, взирая на тебя?
– Никак нет, Сергей Кузьмич. Будь ласка, сделай открытие.
– Сто лет тебя знаю и всегда удивляюсь, сколько злости содержится в тебе.
– Полемической злости, Сергей Кузьмич. Это оттого, что я худой. Толстякам присущи немощь духа и плоти. А мы, худые, натуры деятельные!
– Врешь! – добродушно перебил его Егор Дворцов, окуривавший соседний столик. – Врешь, критик. Что касается немощи плоти, судить не берусь – не медик, хотя и сие спорно. А вот насчет твердости духа глубоко заблуждаетесь. Среди великих знаете сколько толстых: Крылов, Наполеон, Бальзак, Кутузов, Рембрандт.
– Вы еще Геринга не позабудьте, – хихикнул Джон Иваныч.
Дворцов зевнул:
– Нудный ты, критик. Даже спорить с тобою неохота. Геринга я вспоминать не собирался, а вот своего фронтового комбата Заклепу вспомню и вставлю в эту обойму. Мировой был у нас комбат. Сто тридцать килограммов живого веса, голос – иерихонская труба. Но в атаку батальон поднимал, как никто. И бегом бегал – дай боже. Никто так быстро не передвигался на поле боя.
…Дымились сигары и папиросы, мирно текла беседа.
Демин робко поглядывал на этих людей. Многих из них он знал по книгам еще с детских лет. «Я чужой среди них, – думал он тоскливо, – совсем чужой. Вот если бы встать и крикнуть «Слушайте, люди – писатели, артисты и поэты. Я, – Николай Демин, сижу среди вас по ошибке. Я, капитан запаса Демин, – вор. Я присвоил книгу своего погибшего друга. Спасите меня от вечного позора». Вот была бы паника».
– Послушайте, Сергей Кузьмич, ну а если одну-единственную фразу вписать…
– Чудак, – громко рассмеялся Батурин. – Час тому назад типографские машины выбросили последние десять тысяч тиража. А дальше… дальше книга выходит на широкую дорогу. Ее дадут «Роман-газета» и два издательства одновременно. Туда, конечно, ты сможешь внести свои исправления, если они на самом деле необходимы.
…В субботу Демин привез Зарему домой. Осунувшаяся и похудевшая, она расхаживала по маленькой комнатке, стирала с подоконников пыль, отчитывала мужа за невымытую посуду, придирчиво расспрашивала, как он принимал в их жилище Батурина и Оленина.
– Так прямо и посадил за стол?
– Так и посадил.
– И скатертью его не накрыл.
– Уй, какой негодник! Когда я о Батурине думаю, мне даже страшно становится. Это же классик нашего времени, дважды лауреат. А ты даже принять его как следует не удосужился.
Демин невесело ухмыльнулся. Зареме показалось, что он обиделся, он стоял в дверях и смотрел на нее грустными глазами. И она не выдержала
– Ну ладно, ладно, давай мириться. Ты же знаешь, что я понарошке. Я тобой очень горжусь. Ты у меня самый смелый, самый умный. И журналом я горжусь, в котором ты повесть напечатал. Никогда не думала, что типографская краска лучше самых тонких духов. А скажи, – продолжала она, зажмуривая от счастья глаза, – когда ты описывал Фатьму Амиранову, ты кого имел в виду? Меня?
– Тебя.
– А зачем же ты меня кинул в огонь?
– Чтобы долго жила.
Вся пунцовая от счастья, она обняла Демина.
– Слушай, как я тебя люблю! – зашептала она. – И очень, очень хочу, чтобы ты написал еще книгу – большую-пребольшую, и чтобы она была еще интересней этой повести. Ты напишешь такую книгу?
– Напишу, Зарема, – солгал Демин.
Глава пятая
Прошло несколько лет, но Демин такой книги не написал. Время от времени в газетах и журналах появлялись публицистические статьи, подписанные его именем, но наполовину воссозданные за него редакционными работниками, которые считали, что править Демина одно удовольствие – со всеми замечаниями соглашается и даже половину гонорара отдает.
Но Демин не только старательно корпел над публицистическими статьями – он года два в мучительной тишине высиживал свою повесть. Одной Заре разрешалось заходить в его вместительный кабинет в новой двухкомнатной квартире. Среди ночи на цыпочках вторгалась она в эту комнату, подкрадывалась внезапно и, вырастая за его спиной, нежно дышала в лицо.
– Я не буду заглядывать в твои страницы, Коля, – доверчиво говорила она, – ведь это все равно что сердце подслушивать. Зачем? Я знаю, что придет время, и ты сам прочтешь. Я и другое знаю, что эта книга будет лучше первой… Ведь мы жили тогда в примусном захолустье, а теперь у нас две большие комнаты почти в сорок метров. Телевизор, радиоприемник, пылесос. А любить? Люблю я тебя еще больше. Так что попробуй не написать, имея такой полный сервис, – смеясь, заканчивала она.
Острым своим плечом чувствовал Демин ее мягкую грудь и думал о том, как это хорошо, что есть на земле Зарема, большая, доверчивая, преданная и все понимающая. А что бы было, если бы ее не было? Нужна ли тогда ему жизнь!
Одна ошибка не всегда влечет за собой другую, но, пустив порою глубокие корни, она начисто отрезает человеку пути для ее исправления. Повесть Демина по два-три раза издавалась из года в год. Самые разные издательства страны выпускали ее. Сорок шесть раз вышла она за границей, и у Николая тоскливо замирало сердце когда он рассматривал нарядные суперобложки: «Как хорошо, что Леня не видит моего позора!»
Демин уже привык к тому, что почти во всех литературных обзорах упоминалась его фамилия. Он понимал: единственная возможность восстановить потерянную честь – написать новую книгу, уже свою, по-настоящему свою. Ведь мечтал же он когда-то стать литератором.
И Демин настойчиво долго работал. Когда были готовы первые сто страниц, он прочитал их и поник в отчаянии: сюжет не сплетался, люди были какие-то мертвые, без чувств и страстей. И все-таки он рискнул и отдал эти сто страниц Виталию Федоровичу Оленину. Тот одолел их за один вечер и утром спросил: