Жилины. История семейства. Книга 1
Шрифт:
Отпил я немного – действительно во рту сухость появилась – и бутылку отцу вернул. Он достал из сумки пробку, специально под широкое горлышко сделанную, бутылку запечатал и назад в сумку убрал. Я даже успокоился. Если отец молоко с собой прихватил – явно для меня, сам он не очень большой его любитель, – значит, и бутерброды или что иное, но тоже для желудка существенное, там наверняка имеется. А отец тем временем своё повествование продолжил:
– Ну а для наших мест отхожий промысел даже не обычаем был, а самой что ни на есть насущной необходимостью. Вот и Иван, когда вырос и в сознание вошёл – лет тринадцать ему тогда, по преданию, было, – тоже захотел каким-нибудь делом в межсезонье заняться. Он и так без дела не сидел: и лапти плёл, и лукошки с коробами мастерил, и даже ложки деревянные научился вырезать.
Иван на продавца как уставился, так глаз с него не сводил. И правда, было на что посмотреть. Роста высокого, очень крепкий и сильный на вид. В горницу входил – голову нагнул, чтобы за притолоку не задеть. Тятенька у Ивана тоже не маленький, но голову не наклонял, так проходил. Худой, но лицо нормальное, не измождённое, как это часто бывало, когда люди больны. Этот же на здоровье явно не жаловался.
Гость короб плетёный, который он за верёвочную ручку нёс, на лавку поставил, треух снял, на икону перекрестился и низко голову склонил. Затем положил шапку рядом с коробом и со всеми поздоровался. Основательно всё делал, не суетился. Все в избе на его приветствие ответили и замолчали, ждали, что дальше будет. А коробейник товар свой принялся из короба доставать да нахваливать. И так у него это складно да ладно получалось, что заслушаться можно было. Прям как песни пел.
Все вокруг стола сгрудились, товар рассматривая, вещи по одной перебирая, а Иван продавца продолжал изучать, ничто его более не интересовало. На голове у того волос копна целая. Чёрными, видать, когда-то были, а теперь хоть и не седые ещё, но уже никакие и не чёрные, а непонятного псивого цвета, да при этом во все стороны топорщатся. Хозяин и так пригладить их пытался, и сяк, а они упрямились и подчиняться ему никак не желали. Лицо продолговатое, борода, небольшая, аккуратно подстриженная, вперёд торчала, а вот концы усов вниз спускались. Цвет глаз Иван никак рассмотреть не мог – на улице уже темнело, а горящая лучина достаточно света не давала, – а очень хотелось ему на глаза незнакомца глянуть. Бабушка говорила, что по глазам всё о человеке узнать можно, и цвет их тут чуть ли не главным являлся.
Вроде ещё не зима, а гость в серый армяк из толстой ткани одет, капюшон за спиной болтается. В избе жарко, натопили на ночь, вот ему и пришлось армяк распахнуть, а под ним льняная косоворотка с завязками, многоцветным пояском подпоясанная. Порты серые и тоже тёплые. На ногах лапти. Онучи светлые, немного замызганные, хотя и сухо, крест-накрест плетёными оборами серого цвета подвязанные.
Гость заметил любопытствующего мальца да спросил: что, мол, интересно? Иван же горел весь. Для своего возраста он выглядел достаточно крепким и сильным, а коробейнику помощник молодой нужен был. Не так груз нести – он его на тележке или санках за собой возил, – как сбегать куда-то по делам, да и идти-брести вдвоём веселей. Иван Тихону, так коробейника звали, понравился, вот он и решил взять его себе мальчиком на побегушках. Да не за деньги, а за прокорм. Родители согласились не раздумывая: зимой одним ртом меньше будет, а весной, к посевной, когда руки рабочие понадобятся, Тихон пообещал Ивана домой отпустить.
Мальцу и радостно было, и боязно. Он сам не знал, хорошо ему будет или нет. Вроде на
Маменька утром, как светать начало, вышла за порог сына проводить. Долго стояла, смотрела, как две фигурки по дороге неспешно бредут. Высокая фигура коробейника, который тележку гружёную за собой тащил, и маленькая худенькая – её сына. Вздохнула она тяжело – каково её кровиночке будет в чужих людях, – перекрестила их ещё раз да в избу вернулась, дел ведь невпроворот.
– Бать, а ты откуда всё так хорошо знаешь? Прямо как по писаному излагаешь, – не выдержал я и назадавал ему ещё целую кучу вопросов.
– Так мама с бабушкой нам всё это рассказывали, когда мы детьми совсем ещё маленькими были, да не просто рассказывали, а в лицах. Нас же четверо, почти погодки все. Я младшим был, Фимка старшим, ну а Матрёна с Марфой посерёдке. Вот так сядем вечером вокруг стола, чаю попьём, а мама с бабушкой ну нам истории всякие рассказывать, да на разные голоса, но всё о нашей семье жилинской.
– Пап, постой. Дядю Ефима я знаю, а кто такие Матрёна с Марфой?
– Так это сестрички мои разлюбезные, разве ты не слышал никогда? Когда паспорта ввели, то они свои имена, которые им при крещении дали, поменяли. Матрёна в Марию превратилась, а Марфу Алевтиной теперь кличут.
– Удивительно! Первый раз слышу эту историю. Значит, тётя Муся была Матрёной, а тётя Аля – Марфой? То-то я всё удивлялся, что они, бывало, друг к дружке именно так обращаются. Думал, в шутку, а оно вишь как, оказывается, было.
– Да. Мы все Матрёну очень ругали, когда она нам паспорт с новым именем показала. Её же в честь бабушки назвали. Да она и сама потом жалела, но что по волосам плакать, когда головы на плечах уже нет, а у Матрёны её никогда там и не было.
– Пап, ну что ты так. Тётя Муся такая хорошая, добрая, отзывчивая. Так любит нас всех.
– Ладно, давай прекратим этот разговор, а то он нас куда-нибудь не туда заведёт. – И он задумался.
Я тоже молчал. С одной стороны, интересно про всё такое слушать, а с другой, казалось мне, что это выдумки досужие. Ну а там кто ж, конечно, знает.
Папа помолчал немного, по сторонам поглядел и проговорил:
– Скажи, как хорошо мы едем. Петушки уже позади, а впереди, кажется, Лакинск показался. – Он оживился даже. – Вот скажи мне: ты знаешь, что там впереди за место?
Я только плечами пожал.
– Вот в этом все вы, молодёжь современная! Истории родины совсем не знаете. Место это знаменитое. Раньше оно Ундол называлось. А почему так? Мы же с тобой по бывшей Владимирке едем, здесь каторжников в Сибирь гнали. Вот там, где дорога совсем вниз уходит, им передышку давали. Место не очень красивое, но для привала не только удобное, а и необходимое, ведь дальше дорога снова подниматься начинает. Поесть горемыкам там давали, кандалы могли на время снять, чтобы ноги, у кого они в кровь стёрты, перевязать, – в общем, как-то так. Опять же речушка по самому низу протекает. Так что и попить было что, и умыться можно. Ну а из-за своей неприглядности пристанище это получило прозвание Унылый дол, превратившееся со временем в Ундол. Здесь имение Суворовых когда-то находилось, и Александр Васильевич в нём пару лет прожил.
Он опять замолчал, но всё время головой крутил, по сторонам смотрел. Я даже пошутить хотел: что, мол, пап, Суворова высматриваешь? Но не решился, отец у меня такие слова за шутку не признавал, мог и обидеться.
Начали мы вверх подниматься, с правой стороны показалось длинное приземистое здание из красного кирпича. Подъехали поближе, смотрю, а оно с одного конца четыре этажа имеет, а с другого три, поскольку прямо на склоне построено. Вроде высокое, каждый этаж метра по четыре, если не больше, но такое широченное, да ещё в низинке – второй этаж почти на уровне дороги находится, – вот поэтому оно приземистым издали и казалось. Явно это текстильная фабрика была. Возможно, даже дореволюционной постройки, настолько вся обшарпанная. Хотя сквозь грязные, мутные стёкла, местами разбитые, проблёскивает электрическое освещение. Значит, работает ещё. Интересно, внутри так же уныло, как снаружи, или там всё же поприличней?