Жить для возвращения
Шрифт:
На десятый или пятнадцатый день Наташа неожиданно вошла в палату с незнакомой молодой женщиной. Это была Нина Афанасьева, сестра Анатолия. Она приехала из Окуловки, чтобы поговорить со мною, последним, кто видел живым ее младшего брата. Произошла тяжёлая сцена, к которой я оказался совершенно неподготовлен. По рассказу Нины, тело Толи было отправлено с Диксона на родину в обычном, а не цинковом гробу, и отнюдь не в рефрижераторе. Дорога заняла почти весь апрель, и когда близкие увидели то, что находилось в гробу… Словом, возникло единодушное убеждение в насильственной смерти Афанасьева Анатолия Александровича. Диксонская прокуратура уже занималась жалобой родственников, и несколько месяцев
— Скажите, Зиновий, ведь это вы настояли, чтобы уйти из палатки, ведь вы? Извините меня, простите… Но мы же знаем Толика, разве он мог сам это придумать? Он у нас… был… такой осторожный, аккуратный, мог ли он решиться на такое безрассудство? Все опытные люди, кто работал на Крайнем Севере, в один голос говорят, что в пургу с места сходить нельзя, верно? Ответьте мне честно, Зиновий, это останется между нами, я и родителям передавать не буду.
Честно я ей не ответил: именно Анатолий первым высказал мысль о том, что надо уносить ноги с морского льда. Другое дело, что не скажи он, через минуту-другую то же самое предложил бы я. Поэтому я сказал Нине, что решение мы приняли быстро и одновременно, и было оно здравым, хотя кончилось все хуже некуда. Попробовал было объяснить ей мотивы нашего «безрассудного» поступка, но она уже плакала в полный голос, явно не слушая меня. Из отдельных вскриков я понял, что Толино тело было совершенно черным, с множеством кровоподтеков, ссадин, шрамов. И тут же последовало:
— Зиновий, миленький, ну признайтесь, из-за чего вы с Толиком поссорились и подрались, за что вы его так избили, он же тихий был, стеснительный, никого не обижал, а вы его так… всего… Господи, сама не знаю, что плету, вы только скажите, что не убивали его!..
Лишь сейчас до меня дошло, в чем она меня подозревает. На теле Анатолия, как и у меня, были следы от ударов камней, да еще наверняка в долгой дороге из Диксона тело начало разлагаться. Только как все это объяснить охваченной горем Нине? Я резко скинул забинтованными культями одеяло и выкрикнул:
— Смотрите, это камнями!
Она с ужасом уставилась на мои избитые, с еще сохранившимися кровоподтеками и синяками бока и застыла в долгом оцепенении. В этот момент явилась делать перевязку Вероника. Не обращая внимания на посторонних, она начала разбинтовывать мои руки, обнажая «раневые поверхности». Нина не выдержала, выскочила из палаты, а когда возвратилась, глаза ее были сухи и голос почти не дрожал:
— Вы не серчайте на меня, Зиновий, войдите в наше состояние. Теперь-то я все поняла и маме с папой расскажу все, как есть, и Наташенька ваша мне много чего втолковала. Мы-то все это время после смерти Толи только о том и говорили, что вот бы он, как вы, в живых остался, пусть без рук, пусть без ног, только живой! Однако повидала вот вас, на эти… культи… нагляделась и думать стала иначе. Ох нет, слава Богу, прибрал Он Толика…
Когда она попрощалась со мною и ушла, меня вдруг как током ударило: Господи, а если бы мы тогда взяли с собой спирт — наверняка приняли бы дозу перед тем, как вылезти на ураган, просто для порядку, символически. И тогда во время вскрытия Толиного тела это обнаружилось бы, и не отвертеться мне от обвинений в том, что, дескать, напились, потеряли рассудок, двинулись прочь из палатки! И как тогда снять с себя подозрения близких Анатолия — понятно, выпил сам, Толика заставил «принять», перебрали, а там и до смертельных побоев недалеко!.. А вернее всего — заснули бы мы оба мгновенно, если бы выпили хоть немного спирта.
Двадцать первого апреля мне ампутировали руки. Двадцатого мая — пальцы на ногах, все, кроме
— Слава Богу, наш-то — пошел! Слава Богу!
Да… Сподобился, ничего не скажешь! Я, богохульник, ругатель, воинствующий, научно говоря, атеист — и вот тебе, изволь радоваться, оказывается, меня спас Бог, и за то Ему великое наше гран-мерси! Тот Самый, Который так артистически умеет на протяжении тысячелетий расправляться с невинными людьми, возлагая на них кровавые грехи истинных преступников. Который не желает предотвращать войны, болезни, землетрясения (Который, в частности, не позволил армянским ребятишкам выбежать через две минуты на перемену, на улицу, и завалил их, всех до единого, в спитакской школе…) Безжалостно написал о Нем в «Поединке» Александр Иванович Куприн:
«И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головою и потрясая ими, Ромашов закричал бешено: — Ты! Старый обманщик! Если ты что-нибудь можешь и смеешь, то… ну вот: сделай так, чтобы я сломал себе ногу». Нет, не вышло, ногу поручик, бросившийся бежать в темноте, с крутого откоса, не сломал. «Но в душе у него, — продолжает Куприн, — вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага».
В конце августа я покидал Измайловскую больницу, в которой провёл около пяти месяцев. Расцеловался со всеми докторами, «средним и младшим медперсоналом», нетвердой походкой вышел на улицу. Меня усадили в такси, Наташа прижалась ко мне и негромко сказала:
— Господи, как ты мне дорог!
А я применил испытанный метод иронии и самоиронии, столько раз выручавший меня (и порой недешево обходившийся окружающим):
— Тебе дорог Господь, а не я, да, Натик?
Но она ответила серьезно и убежденно:
— Нет, именно ты, Зиночек. Теперь ты у меня Виктор, ведь так собиралась назвать тебя мама? Виктор, Победитель.
Во-во, Победитель, лучше не скажешь! У скульптора Сидура есть такая работа — «Виктор», вернувшийся с войны солдат-инвалид на костылях, с наглухо забинтованным лицом, можно сказать, мертвый, но все-таки живой, и это в конечном счете единственно важное. Тот солдат и впрямь безоговорочный победитель, мне же еще предстоит им стать. Либо не стать… Схватка будет нешуточная, и сражение это займет уже не двадцать часов, не пять месяцев, и в одиночку тут никак не справиться.
Однажды Олег Яблонский, тогда еще близкий друг, бросил мне во время очередного спора:
— Принципиальный больно, и живешь-то из принципа!
Тогда все расхохотались над неожиданной шуткой, и я первый. А получилось, что это совсем не шутка. Теперь, когда я так или иначе выжил, нужно научиться жить. Не беда, если даже «из принципа», — главное, чтобы достойно прожить столько, сколько отпущено.
Эпилог
Мне не было двадцати семи, когда это случилось. В том возрасте Александр Македонский приступил к завоеванию мира, Леонардо да Винчи был провозглашен маэстро живописи, Шекспир написал первую пьесу «Генрих VI», Авраам Линкольн и Уинстон Черчилль вступили на политическую стезю, Альберт Эйнштейн создал теорию относительности, Юрий Гагарин улетел в космос. В том самом возрасте Фритьоф Нансен начал свою ослепительную арктическую карьеру. Я же ее, едва наметившуюся, навсегда завершил.