Жить и помнить
Шрифт:
По свойственному женщинам легкомыслию или уж слишком стало ей невтерпеж лицезреть мужа, но только умчалась она, не позаботившись об оформлении развода, чем и поставила щепетильного и пунктуального кадровика в весьма двусмысленное положение.
Размышляя над нежданным крахом своей семейной жизни, Алексей Митрофанович только разводил руками. Было такое чувство, словно он обмишурился и зачислил на работу недостаточно проверенного человека. Какие неблагодарные бывают женщины! Ну чего не хватало Полине? Материально они жили обеспеченно: приличная зарплата, путевки в санатории, хорошая квартира с холодильником, стиральной машиной и даже с телевизором, что по тем временам считалось новинкой.
Жить бы и жить. Так нет, взбунтовалась, назвала его занудой, гадом и другими оскорбительными словами и уехала. Форменная истеричка!
Претерпев на семейном фронте аварию, бросившую некоторую тень на его морально-политический облик, оскорбленный и обиженный, Алексей Митрофанович на женщин стал поглядывать с опаской. Все они ему теперь казались минами замедленного действия, под благопристойной внешностью которых скрыта взрывчатка. В неожиданное время сработает секретный механизм — и все летит вверх тормашками.
Неизвестно, сколько времени пребывал бы Осиков в таком травмированном состоянии, если бы на его жизненном пути не появилась Екатерина Михайловна Курбатова. Она сразу заинтересовала Осикова: скромная, воспитанная, благоразумная женщина, умеющая себя держать, без обычной женской болтливости и безалаберщины.
С анкетными данными Курбатовой Алексей Митрофанович познакомился по долгу службы, поскольку она была членом делегации. Анкетка оказалась чистенькой: врач, одинокая, за границей не была и родственников там не имеет, на оккупированной территории не проживала, судимостей не имела, в белой армии не служила, в антипартийных группировках не участвовала. Вдова. Муж — Герой Советского Союза — погиб в Польше.
Последнее обстоятельство особенно импонировало Алексею Митрофановичу. Он понимал, что если Курбатова выйдет замуж, то, естественно, отблеск боевой славы ее первого мужа ляжет и на нового избранника.
Конечно, Курбатова не первой молодости. Седина в висках, когда улыбается — морщинки у глаз. Но Осикову молодая и не нужна. В его возрасте и при его служебном положении слишком молодая жена может только компрометировать. К тому же красивые молодые женщины слишком бросаются в глаза, привлекают внимание, в чем есть нечто сомнительное…
Но твердых планов и намерений у Алексея Митрофановича в отношении Курбатовой еще не было. Человек осторожный, он с бухты-барахты ничего не решал. Семь раз отмерь — любимая его поговорка. Все же он чувствовал, что его все больше и больше влечет к себе скромная, просто, но со вкусом одетая женщина. Курбатова всегда внимательно, без иронии слушала его, и Алексею Митрофановичу казалось, что и она питает к нему если не симпатию, то, во всяком случае, уважение. Такая женщина не чета Полине.
Вот почему инцидент со стихами Маяковского, разыгравшийся в присутствии Курбатовой, больно подействовал на Алексея Митрофановича. А вдруг в глазах Екатерины Михайловны он предстал не в лучшем виде?
В свете таких мыслей поведение воркутинцев казалось ему особенно возмутительным. И в своей записной книжке против их фамилий Осиков сделал жирную пометку:
«Нигилисты».
4. Нигилисты из Воркуты
Шахтеры из Воркуты, конечно, не были ни стилягами, ни нигилистами, ни тем более каторжниками, как считал уважаемый товарищ
…Есть на полпути между Курском и Белгородом маленькая железнодорожная станция и поселок с чудесным веселым названием — Солнцево. Если вы сойдете с поезда и направитесь от станции к поселку мимо мельницы, мимо почты и Дома колхозника, через базар с его ларьками, киосками, навесами и воробьями, нахально шастающими под возами, то очутитесь на кривобокой улочке с белыми домишками в три окна, окруженными садиками, в которых вишни, черемуха и провинциальная персидская сирень цветут не ради меркантильных интересов, а исключительно для красоты и благолепия.
Жили на улочке по соседству два сверстника, два дружка — Васька Самаркин и Федька Волобуев. Знало их все Солнцево. Вместе носились они с рогатками по пыльным улицам поселка, вместе лазали по соседским огородам и садкам, вместе ходили по двадцать раз смотреть кинокартины о Чапаеве, о войне, о народных мстителях и отважных разведчиках.
Вместе однажды сели за стол и с особым старанием, по нескольку раз переписывая набело, сочинили заявления в комсомольскую организацию школы:
«Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола. Буду с честью носить высокое звание комсомольца, отдам все силы за дело Коммунистической партии, за построение коммунистического общества в нашей стране».
Может быть, вкладывая в привычные правильные слова свое собственное молодое чувство любви, верности и готовности отдать Родине все, даже жизнь, они вспомнили своих отцов, сложивших головы на поле боя в минувшую войну.
После восьми классов Федя Волобуев и Вася Самаркин пошли работать в мастерскую, где ремонтировались сеялки, прицепные плуги, бороны, веялки и прочая малая сельскохозяйственная техника. Теперь не без важности ходили они в измазанных рабочих ватниках, лихо сплевывали через зубы, курили «Беломор», солидно рассуждали об «авансах», «под расчет», «премиальных» и тому подобных вещах.
С годами определеннее стали проявляться и особенности их характеров. Федор Волобуев был степенный, положительный и, пожалуй, несколько флегматичный. Что же касается Василия Самаркина, то и в юношеские годы сохранил он озорную детскую непосредственность, живость языка и глаз. Ростом был пониже Федора и щуплее на вид, что с лихвой, впрочем, возмещалось бойкостью характера. Выл он и спорщик, и пересмешник, а если за дело, то мог под горячую руку, как сам выражался, и блямбу приварить.
Пришел срок — и отправились дружки служить в армию. Впервые военная несговорчивая судьба развела их — как в песне — в разные стороны. Волобуев очутился в прославленной танковой дивизии. Письма домой писал часто и обстоятельно. Были они увесисты и неторопливы, как и он сам. Подробно описывал Федя, сколько раз в день и чем именно их кормят, какие выдали сапоги, не боящиеся ни воды, ни холода, и как долго подбирал старшина ему шинель по росту. Однажды целое письмо посвятил описанию того, как на первомайский праздник их возили в Москву, в Центральный театр Советской Армии, подробно изложил содержание спектакля «На той стороне» и даже программку вложил в конверт.
Писал он и о том, какие славные, компанейские ребята в их взводе, как похвалил перед строем его сам командир роты за успехи в боевой и политической подготовке и он по-уставному на весь плац гаркнул: «Служу Советскому Союзу!»
Что же касается Василия Самаркина, то он попал в часть, о которой ничего не было известно, кроме номера ее почты. По этой ли причине или, может быть, просто по легкости своего характера, Васька родных письмами не баловал, писал редко и коротко: жив, здоров и вам того желаю. Общий привет. И — точка!