Жить из основы Бытия
Шрифт:
К счастью, я нашел такой путь. Путь, который был простым и который нельзя было применить неправильно. Путь, который был несомненно практичным, так как его можно практиковать где угодно и когда угодно. И, что самое замечательное, путь, на котором сострадание расцветает естественным образом, без малейшего ментального принуждения.
Конечно же, это Безголовый Путь. И нет, его основатель вовсе не вымышленный персонаж из «Легенды сонной лощины», как любит шутить один мой здешний друг, и вовсе не нужно скакать на лошади посреди ночи, пугая соседей. Наоборот, безголовость в своей основе лишена какой-либо примечательности (она – сама недвижймость), она ненавязчива (вы в буквальном смысле отходите в сторону), вы никого не испугаете (кроме, быть может, того, кем себя считали), и хотя ее открыватель Дуглас Хардинг вовсе не вымышленный персонаж (хотя он бы с этим не согласился), главное действующее лицо этой истории – Вы, в качестве Того, Кто Вы на самом деле, – Самого Осознавания. Кстати, неизбежным выводом безголового видения является тот факт, что я создан для сострадания; я создан для того, чтобы исчезать в пользу другого. Хардинг описывает это так: посмотрите на эти черные значки на этой белой странице. А теперь разверните свое внимание в другую сторону и посмотрите на то, из чего вы смотрите. Не на то, из чего вы думаете, что смотрите, а на то, из чего вы на самом деле видите, что смотрите, – и отметьте, что Здесь нет ничего, абсолютно ничего, чтобы было бы помехой для этой страницы. Там – объект; плотный, непрозрачный,
Теперь я заменяю страницу вашим лицом и вижу туже самую ситуацию. Отношения асимметричные: лицо там и не-лицо Здесь. По контрасту, в мире явлений каждая «вещь» находится в объективных отношениях с каждой другой «вещью». Эти отношения «в третьем лице» всегда симметричны, всегда конфронтационные. Без этой симметрии не было бы мира.
Но Здесь, в качестве «Первого лица-Единственного числа» я – не просто еще одна «вещь» в этом мире. Я смотрю сюда, и хотя я вижу ничто – ничто, что я мог бы назвать своим, я также замечаю, что я заполнен тем, что находится передо мной, – в данном случае вашим лицом. У меня нет выбора; я создан для того, чтобы совершить наивысшее жертвоприношение: умереть ради вас, исчезнуть в вашу пользу, и тем самым, теряя свое лицо и приобретая ваше, я становлюсь вами.
Значение этого продолжает меня изумлять. Хотя как ничто я абсолютно свободен от страданий мира, я вместе с тем неотвратимо и тесно задействован в том, что вы с собой приносите, – в вашей радости, вашем замешательстве, вашей боли. Быть безголовым – значит быть очень уязвимым, ибо то, что я вижу в другом, больше не «вещь»; это Тот, Кто и есть Я.
Можно сказать, Тому, что Здесь в качестве Пусто-ты-Наполненности, сострадание внутренне присуще. Но оно появляется как побочный продукт истинного смирения – исчезновения ради другого. В случае же развития сострадания подразумевается, что есть кто-то, кто его развивает, и, несомненно, тогда это уже становится рецептом гордости. Я постоянно наращиваю то, что я воображаю, будто здесь находится, постоянно вступая с вами в конфронтацию. Каким образом, являясь воображаемым «я» здесь напротив мнимого «вас» там, я мог бы предложить вам нечто большее, чем весьма вялую (если не воображаемую) версию сострадания?
В реальности сострадание никогда не вырабатывается усилием воли. Скорее, оно проявляется в результате фундаментального обнаружения Истины и реализации этого обнаружения. Как сказал Данте в «Божественной комедии», благодать приходит от видения, а не от любви, которая приходит позже. Будете видеть, и любовь проистечет. Освобожденная от границ воображаемого «я», она не может не наводнить весь мир, ибо она и есть мир.
Итак, моя практика ясна: уйти с пути любви. В видении, что Здесь никого нет, открываются ворота для сострадания, и я не нахожу способа, чтобы сопротивляться вам; нет ничего, с помощью чего я мог бы не позволить миру войти.
Кто-то у меня спросил, каково это – открыться, и я ответил, что иногда это похоже на некий «приход», но чаще кажется, что ты просто таешь; что нечто поднимается от самого сердца – чувство, как если бы вы были Любовью, поглощающей Саму Себя. На безмолвный вопрос «Что же Это такое?» ответом всегда становится смех.
И теперь, совершив еще один кувырок (я никогда не устаю от этих сальто назад), я обнаружил, что постулаты лоджонг работают довольно хорошо, включая и те, в которых я должен притворяться. Однажды меня осенило: как может то, что исходит от Истины, быть наигранным? Есть ли там кто, чтобы притворяться?
Два дня
Стоя на берегу реки, Мулла Насреддин смотрел, как пришла попить собака. Собака увидела свое отражение в воде и сразу же стала лаять. Она лаяла и лаяла все утро и часть дня, пока у нее не появилась пена у рта. Наконец, умирая от жажды, собака упала в реку – вследствие чего она утолила жажду, вылезла и, довольная, ушла.
Насреддин сказал: «Так я постиг, что всю жизнь лаял на свое собственное отражение».
Это одна из моих любимых суфийских притч. Дуглас Хардинг также как-то сказал в отношении какой-то воображаемой проблемы, что целый день пришел и ушел в его огромном Едином Глазе, а он назвал этот день неудачным! Итак, вот один из так называемых «неудачных дней» в тюрьме:
Шесть часов утра, и меня оглушает побудка. Динамик системы местного радиовещания находится прямо у моей камеры, и, проснувшись, я вновь очутился в кошмарном сне. Почему они так орут в микрофон? Разве они не знают, что у нас от этого болят уши?!
У меня пятнадцать минут, чтобы явиться на завтрак. Болит спина. Я проклинаю металлическую койку, тонкую набивку, называемую здесь «матрасом». Мне бы уж лучше камень в качестве подушки, но в целях безопасности в этой тюрьме нет никаких камней, ничего, что по размеру больше гальки. Все это напоминает мне собачье дерьмо, которого я не видел уже двадцать лет.
Я накидываю свою казенную рубаху, штаны и ботинки. Я живу в уборной размером 12 х 7, поэтому унитаз всегда рядом, ледяной, металлический, без сиденья. К счастью, сейчас нет нужды на нем сидеть. Я встаю, делаю свои дела, с беспокойством отмечаю, что заканчивается туалетная бумага – выделяемого нам одного рулона в неделю недостаточно.
Я чищу то, что осталось от моих зубов. Не дай Бог, чтобы у меня заболели зубы. Приема у зубного приходится ждать до трех месяцев, а стоит это почти половину моей месячной зарплаты в 12 баксов. Лечение же, как правило, состоит в том, что зуб просто выдирают.
Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, я спешу по ярусу вместе с остальными и мы толпимся у двери отсека. У Фрэнки воняет изо рта. Он мог бы по крайней мере умываться и чистить зубы – раз в неделю было бы достаточно, лучше, чем никогда! Надзиратель в центре управления опять издевается. Почему он всегда выпускает другие отсеки первыми? Почему каждый чертов раз мы последние?
Вот наконец! Мы двигаемся, как скот в загоне, через вестибюль, выходим из корпуса, где находятся камеры, и идем по тротуару к зданию столовой. Через секунду мы уже выстроились у западного входа, нас больше сотни. Еще сотни находятся внутри. К счастью, сегодня нет дождя и не холодно, иначе на лестнице несчастья мы бы были на две ступени ниже, а я и без того чувствую себя абсолютно несчастным.
Внутри шум оглушающий. Вхождение в столовую – схождение во ад! Один мой друг из Нью-Йорка заметил, что это то же самое, как есть на переполненной платформе метро, в то время как мимо без остановки грохоча проносится экспресс. Наверное, сейчас здесь находятся мужиков триста, и все кричат, чтобы быть услышанными. Теперь понятно, почему в старых тюрьмах существовало правило не разговаривать во время еды. Мне хочется закричать «Заткнитесь вы все!», но не могу, – иначе триста головорезов испортят мне завтрак. Наконец я добираюсь к месту раздачи еды, и один из заключенных сует мне пластиковый поднос. В моей каше волос, но я ее в любом случае не ем.
Возвращаемся обратно в корпус, где расположены камеры. Через полчаса динамик орет: «Связка на выход!» – термин, который остался с прежних времен, когда на тяжелых работах были группы заключенных, скованные одной цепью – «на связке». Это означает: «заключенным приступить к работе». Направляюсь на работу, а так как я работаю в корпусе, где расположены камеры, то идти мне недалеко. Я уборщик, и моя работа – убирать кабинеты и драить туалет тюремного персонала. Придя на место, я вижу инспектора Монро, – черт подери, я надеялся, что сегодня у него выходной. Он любит надо мной насмехаться: не отпирает мне шкафы и не открывает двери кабинетов, и мне приходится искать кого-нибудь другого, кто бы это сделал. Он находит это смешным. Я бы уволился с этой чертовой работы, но быть без работы – значит быть весь день запертым
И вот уже позднее утро, я вновь в своей камере. Это время переклички, час, когда мы сидим запертые в камерах, а нас опять считают (всего пять раз в день). Я использую это время, чтобы подремать. К п утра я уже с ног валюсь от усталости. Не столько от физической нагрузки, сколько от психологической – учитывая все то дерьмо, с которым мне приходится иметь дело. Если дело не в других зеках, то – в тюремном персонале, а если не в тюремном персонале, то заканчиваются чистящие средства или ломаются устаревшие поломоечные машины. Мне нужно прилечь. Надеюсь, что эта головная боль пройдет.
Зовут на обед! Черт. Нужно спешить, или я опоздаю к открытию дверей! Обед состоит из фасоли, риса и какого-то мелко нарезанного мяса. Он не стоит того, чтобы на него бежать, но мне нужно подкрепиться. Я ненавижу эту еду. Я ненавижу всю жратву, которую здесь дают, но «мусор» из еженедельного магазина мне не по карману. Два пятьдесят за пакет чипсов! Это недельная зарплата, и практически всегда это даже не чипсы, а какие-то обломки! Это надувательство, и я знаю, что какой-то «денежный мешок» из политиков недурственно на нас наживается. Господи, у меня несварение уже до того, как нас накормили. Что будет дальше?
Иногда лучшее время дня – после обеда, когда я могу погулять во дворе или сходить в спортзал потренироваться, или в библиотеку, или просто потусоваться у себя в камере и побездельничать. Конечно, звучит здорово, но почему-то так никогда не получается. То есть я знаю, что мы не контролируем наши жизни – нам говорят, что, когда и как делать, – но почему у нас не может быть хотя бы одного обычного дня, на который можно было бы рассчитывать? Только один день, когда все происходило бы так, как положено?
Я решил не ходить ни во двор, ни в библиотеку, потому что туда нужно попасть в течение десятиминутного отрезка «контролируемого перемещения» и, в случае с двором, если мы там оказываемся, то остаемся там до вечера. Так что я остался у себя в камере, думал, что почитаю книгу, а тут эта хренова пожарная тревога, и нужно строем выходить из корпуса и стоять на тротуаре как придурок со всеми другими придурками, пока придурки в форме пьют кофе и воображают, будто у нас пожар. Черт, если бы когда-нибудь случился настоящий пожар, мы бы тут все зажарились как цыплята в духовке. В крыше есть дыра, куда охранники могут кидать баллоны со слезоточивым газом, если мы слишком разбуянимся. Говорят, что в случае ядерной атаки придут военные и пристрелят нас в наших камерах – отличный способ убрать бельмо на глазу! Иногда меня беспокоят подобные вещи.
Скоро время вечерней переклички, и я потратил все послеобеденное время, на что-нибудь злясь. Знаете, что меня бесит? Когда я не иду во двор, то беспокоюсь, что заболею и потеряю форму. А когда я иду во двор, то переживаю, что мало читаю, пишу писем или мало делаю еще что-нибудь, что хорошо бы сделать. Я злюсь на своего соседа, потому что он стучит ручкой по своему письменному столу, а так как стол металлический и прикреплен к бетонной стене, разделяющей наши камеры, то кажется, что он стучит по моему столу. Телевизор в отсеке включен слишком громко, зеки-сантехники стучат по трубам в подсобке, а моя одежда вернулась из прачечной без одного носка… Боже, я мог бы сейчас быть на пляже в Пуэрто-Валларте! У меня могли бы быть деньги, хорошее жилище, я бы приятно проводил пенсионные деньки на поле для гольфа. Стоит ли говорить о сожалениях! Зачем надо было так испортить себе жизнь?
Я вновь в столовой для третьей паршивой кормежки за этот день. На этот раз помещение переполнено еще больше, и я не могу найти место, чтобы присесть. Я и несколько других бродим по проходам с подносами в руках. Эта игра похожа на «музыкальные стулья», смысл которой в том, чтобы задержаться как можно дольше у потенциальной «мишени», – того, кто почти доел, – и, когда он встает, метнуться на его место. В столовой я видел больше драк, чем где-либо еще, поэтому я всегда внимательно присматриваюсь к тому, кого я при этом обгоняю. Почему у меня несварение, хотя я еще не съел ни куска этой жратвы?
Вечер, я опять на работе, вожу шваброй по полу. Туалет сегодня вечером на редкость мерзкий – должно быть, одному из надзирателей было хреново. И все же вечерняя работа ничто по сравнению с утренней. Я чувствую, как успокаиваюсь. Однако все еще остается угроза чего-нибудь непредвиденного: меня могут перевести в другое здание или другую тюрьму, я могу заболеть или один из тысяч зеков может неожиданно на меня наброситься без всякой причины – кто знает?
По телику, как всегда, ничего путного. Еще одна перекличка в 21.30, и я пойду спать. Интересно, почему я так устал? На самом деле день был не так плох. Меня никто не пырнул ножом, никто у меня ничего не украл, я не получил дисциплинарный выговор за нарушение какого-нибудь из тысяч мелких местных правил. И вместе с тем какое-то общее ощущение тревоги, как будто чего-то не хватает. И эта изжога… Нужно будет со следующей зарплаты купить себе антацид.А вот совершенно другой день:
Подъем. Система местного радиовещания громкая, как будто повсюду одновременно раздается звон цимбал. Появляются три стены камеры, рука, еще одна рука, отбрасывающая одеяло, я смотрю вниз и вижу ступни, дальше вниз и вижу колени, трусы, футболку, а под этим – Ничего! Я широко распахнут, я парю, а стены, руки, койка, ступни, трусы и футболка находятся во мне! Вот это пробуждение!
Вот я сижу, вот стою, дюжина ощущений одновременно: звуки, боли, напряжения и еще много чего. Я смотрю вниз, чтобы проверить – да, как всегда, я вверх ногами! Надеваю штаны, рубашку, комната качается из стороны в сторону, и теперь все надвигается на меня, дальняя стена, умывальник и туалет становятся все больше. Все так странно и увлекательно! Это жизнь от Первого лица. Я смотрю вниз и вижу, что мочусь вверх!
Лицо в зеркале – не мое лицо. В доказательство я вынимаю свою бритву и смотрю с расстояния ярда, как тот явно более пожилой мужик в зеркале бреется. Здесь же нет никакого лица, лишь ощущения в этой живой пустоте. Как удивительно! Мне настоящему никогда не нужно бриться!
А теперь, чтобы доказать, что у меня нет зубов и нет рта, в котором они могли бы быть, я беру свою зубную щетку, выдавливаю на нее зубную пасту, непринужденно, как рука сама делает, и помещаю конец щетки в это пустое пространство. Сразу же появляется вкус мяты и ощущение прохлады. Она поразительна, эта чистка зубов.
Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, и дверной проем волшебным образом проходит вокруг меня и исчезает. Парни различных размеров спешат по ярусу. Однако я остаюсь абсолютно недвижимым, в то время как мимо меня спешит ярус, пробегают с одной стороны двери, с другой – перила, погружаясь в небытие. Через секунду я уже вышел из корпуса и стою на тротуаре. Воздух бодрящий и морозный, а с гор долетает запах елей. Мимо проплывает тротуар, и когда я смотрю вниз, то вижу, что мои ноги движутся, чтобы оставаться на нем. Я замечаю, что, странным образом, тротуар теперь появляется из ниоткуда в верхней части моего поля зрения и исчезает в никуда в нижней части – кажется, будто мои ноги взбираются по вертикальной беговой дорожке, но я вовсе не устаю!
Столовая становится больше, и ко мне приближается хвост длинной очереди из парней, уменьшающихся в размере по мере удаления; все стоят ко мне спиной. Один человек оборачивается и заводит со мной беседу. Я вижу, что он разговаривает с пустым пространством Здесь, смотрит на никого и говорит с никем – я принял в себя его лицо; я стал им. Поис-тине, я разговариваю сам с собой!
В столовой бурно и оживленно. Теперь у меня сотни лиц, сотни тел разных размеров и форм, и настоящий концерт из голосов, fortissimo. Здесь нет ощущения тяжести, нет никакой мрачности, несмотря на очаги гнева и неудовлетворенности, которые я замечаю. Появляется поднос, а через несколько минут – и место за столом. Еда выглядит ненастоящей, но когда рука поднимает ее на вилке и отправляет в буквальном смысле в никуда, находящееся внизу моей рубашки, то появляется вкус! Как это происходит, и почему же я когда-то принимал это как нечто обыденное?