Жить не дано дважды

— Мама!..

Мамочка!

Я зарываюсь лицом в пушистый мех старенькой маминой шубки, замираю у нее на груди от щемящего счастья. Не понимаю, как я так долго жила без нее — прежде мы дня не могли находиться в разлуке.

Я не понимаю этого целых три минуты. С того момента, когда командир роты Величко вызвал меня из класса и сказал: «Казакова, приехала ваша мама. Раз…» Я рванулась к выходу, но капитан Величко остановил: «Разрешаю, — он посмотрел на часы, — тридцать минут. В сквере…» Я опять было рванулась к выходу, но он приказал: «Оденьтесь!» Кажется, он понимающе улыбнулся. А я схватила шапку, шинель и пустилась по коридору. Одевалась на бегу, как по тревоге.

— Оленька! — шепчет мама. — Доченька.

Поднимаю голову, и тихие мамины слезы капают мне на лоб.

Мы садимся на скамью, чудом пережившую две военные зимы. Деревянную, почернелую от непогод и недосмотра. Была поздняя осень — сухая, прозрачная. Старый дуб над головой отливал червонным золотом. Мне вдруг показалось, что ничего этого нет — ни войны, ни разлуки, ни роты. Мы сидим с мамой на даче под Москвой, и я ей рассказываю про отметки, про девчонок, про Сережку. И мама гладит рукав моего синего пальтеца. Сейчас она вздохнет и скажет: «Растешь ты, опять рукава коротки».

Мама гладит рукав, вздыхает и говорит:

— Ты так возмужала, моя девочка, стала совсем взрослой. Выросла…

— Мало, — смеюсь я. — Самая крайняя в строю. Замыкающая. Меня так и зовут — Маленькая.

Я смеюсь, но мне совсем не смешно. Просто я не хочу, чтобы мама поняла, как мне больно ее видеть такую — постаревшую, поседевшую. Она совсем молодая была до войны. Только глаза прежние.

— Это ничего, — утешает мама, — обе мы с тобой маленькие.

Дома меня звали — «профессорчик» и еще «перчик» — за мою изобретательность в озорстве. Это я унаследовала от старшей сестры Танюши. Как-то она там, в Ленинграде? Я знаю, Танюша сильная — недаром она чемпионка многих видов спорта и офицер. Но блокада… Вот Ната совсем другая — серьезная, сдержанная, даже немного суховатая. Мы с младшим братом Платончиком даже завидовали ей. Он и я — очень дружная пара, хотя между нами разница в десять лет. Наверное, за последний год вытянулся…

Мама говорит:

— Очень. Твое пальто ему немножко переделала — и впору. Все боится, что война без него окончится.

Смешной мальчишка — ему только семь лет. Война, конечно, без него кончится. Я боюсь, как бы война не кончилась без меня. Подумать, уже целый год учимся…

Мама говорит:

— Ната все в том же госпитале работает. Ценят ее там. За нее я спокойна. А папа и ты…

Папа у меня военный инженер. Я успокаиваю маму — он в безопасности. Но мама, конечно, не верит — какая там безопасность

на фронте. Она ничего не говорит, но смотрит на меня растерянно. Только одну минуту смотрит она растерянно, но я успеваю понять, как ей трудно остаться без семьи. Семья для нее — все. Мама никогда не умела для себя жить. Она вся — в нас. А нас нет около нее. Счастье еще, что живы.

Я вдруг чувствую себя сильнее, обнимаю за худенькие плечи, прижимаю к себе и шепчу, что все будет хорошо. Очень, очень хорошо. Я не знаю, как именно, но утешаю. Только теперь мне понятен мамин подвиг и мамина жертва. Ведь она по образованию врач. Хирург. Но работать ей не пришлось — жена военного, этим все сказано. Бесконечные переезды вслед за отцом — с детьми, со скарбом. Понадобилась вся ее энергия, вся ее молодость, чтобы сохранить семью. Плохо, что мы понимаем это, лишь став взрослыми.

Мама сказала:

— От тебя незнакомо пахнет — шинелью, войной. Так плохо, когда от девочек пахнет войной. — У мамы дрогнул голос.

— Не надо, мамочка!

Она откинулась на спинку скамьи:

— Родителям очень трудно, Оленька. Я была сейчас свидетельницей такой сцены, ожидая тебя…

Они ехали одним поездом из Москвы — моя мама и полковник. Но познакомились только в вестибюле — мама шла пешком с вокзала, а полковника подбросила какая-то машина. Полковник забирал свою дочь домой. Мужественное лицо, высокий рост, на выпуклой груди ордена и планки ранений. Как уж ему удалось добиться демобилизации дочери, мама не знала. Полковник сказал, что сам из госпиталя, посадит дочь на поезд — и поедет в часть.

Встретились они радостно. Забавная такая девчушка — тоненькая, хрупкая, с простоватым личиком. Поцелуи, объятия, возгласы. Потом полковник отстранил дочь, достал из кармана пачку бумаг и, потрясая ими, что-то сказал. Девчушка вдруг побледнела, отступила, резко сказала — нет. Нет и нет. Больше от нее полковник ничего не добился. Мама поняла, девушка отказывается от демобилизации.

Они не попрощались. Девушка повернулась и ушла. Убежала вверх по лестнице, грохая подковками сапог. Полковник скомкал бумаги, кинул в угол и пошел к двери, ссутулив спину. Сквозь стеклянную дверь мама видела: полковник остановился на ступеньке, тяжело поднял руку и вытер что-то с лица. Может быть, — слезу.

— Мамочка, у нее родинка на правой щеке — у этой девушки?

— Да… Кажется….

— Маринка!.. Это же Маринка, мамочка! А такая тихонькая…

Поступок Маринки меня взволновал. Я была всецело на ее стороне. А мама, конечно…

— Ты, Оленька, уехала в разведшколу, не посоветовавшись со мной. Сама решала…

— Мамочка…

— Я не ставлю тебе в вину, доченька. Ты моя дочь, и я поступила бы так же.

— Мамочка, — шептала я от растерянности и счастья. — Мама… Ты у меня такая замечательная. Такая хорошая.

— Ну, ну, — улыбнулась мама. — Мамы все замечательные, когда вы вдали от них. — И перевела разговор: — От Сережки письма получаешь?

Я даже ответить не смогла, только головой качнула. От Сережки я так давно не получала писем. И не могла бы получать — он не знает, где я. Только домой может написать, но раз мама спрашивает, значит, дома нет.

— Заходила к его матери перед отъездом…

Я с надеждой смотрю на маму. Не дышу.

— …тоже не пишет.

Я молчу. Сережка — это, как заноза в сердце. Иногда нестерпимо болит, иногда ноет, но всегда со мной. А вот сейчас поворошили ее — и сил нет. Где он, Сережка?