Житейские сцены
Шрифт:
Все это, однако ж, весьма грустно настраивало Василия Михайловича. Он погрузился еще в большую задумчивость и, слушая «Perche non posso odiar ti» [22] , чуть не плакал.
По окончании оперы Василий Михайлович пошел за Верой Николаевной и ее приятельницей на подъезд, закрыв себе лицо воротником шинели, так что его нельзя было узнать. Он поместился за колонной позади обеих женщин, с намерением шмыгнуть к дверям, когда закричат карету баронессы, чтобы в последний раз взглянуть хоть на профиль Верочки.
22
Почему не могу ненавидеть тебя (ит.).
В ожидании кареты между дамами завязался разговор. Василий Михайлович прислушался.
— Вы заедете за мной завтра? — сказала Верочка, обращаясь к своей спутнице.
— Непременно. A quelle heure irons nous? [23]
— A quelle heure ca commence? [24]
— Да,
— Хорошо. Я буду ждать.
— Et votre mari? [25] Неужели и он с нами?
23
В котором часу мы пойдем? (фр.)
24
В котором часу начинается? (фр.)
25
А ваш муж? (фр.)
— Нет, он не любит… Да бог знает зачем и я еду… если бы не вы…
— Уж я ручаюсь, что вам будет весело.
— Еще, может быть, я передумаю…
— Ну, вот! Нет, вы непременно должны ехать, вы дали слово… не то j'enl`eve votre mari [26] , чтоб не входить одной.
— Пожалуй… et puis je me sens mal aujourdhui… [27]
— Э! Это пройдет…
— Карета баронессы Г***! — раздался голос жандарма.
— Allons, allons [28] ,— сказала Верочка, схватив свою спутницу за руку и таща ее к дверям.
26
Я похищаю вашего мужа (фр.).
27
И потом я себя плохо чувствую сегодня (фр.).
28
Пойдемте, пойдемте (фр.).
Верочка прошла мимо Василия Михайловича, не заметив его.
Он вышел вслед за ней и побрел домой. Василий Михайлович только утром того дня возвратился в Петербург. Он остановился уже не на Острову, а в одном отель-гарни {15}, в котором еще прежде нанимал комнату. Он думал было воспользоваться приглашением Околесина и остановиться у него, но, вспомнив, что тот женился и что, следовательно, ему придется быть постоянно в женском обществе, струсил и отправился к своей прежней знакомке, отдававшей внаймы нумера. Притом же он думал, что, может быть, это приглашение Околесина было только обыкновенной учтивостью и что присутствие постороннего лица может стеснить женатого человека. Вследствие всех этих рассуждений он положил не переезжать к Околесину, но через два часа после приезда пошел к нему повидаться. Околесина не было дома. Василий Михайлович не велел человеку говорить о себе, намереваясь на другой день опять зайти к своему приятелю. Завернув на обратном пути в кондитерскую, он увидел на афише, что итальянцы поют вечером «Соннамбулу», и как эта опера была одной из любимых его опер — он даже играл из нее лучшие места на скрипке,— то и решился ее послушать. Как назло, билетов в галерею пятого яруса, куда Василий Михайлович обыкновенно отправлялся, не оставалось уже, и он принужден был взять себе кресло. Застань он Околесина дома, он, верно, пригласил бы его вечером, и Василий Михайлович вовсе не пошел бы в театр. Найди он билет в галерею, он не увидел бы Верочки. Известно, что холодность любимого предмета, так же как и всякие другие препятствия, только сильнее воспламеняет человека и делает его способным на такие похождения, на которые бы он, при обыкновенном ходе вещей, никак не отважился. Так случилось и с Василием Михайловичем: ему страх захотелось узнать — отчего ему не поклонилась Верочка… Если она сердится на него, думает, что он обманул ее и вовсе не уезжал, то следовало оправдаться. Если она просто не заметила его, то все-таки он бы очень желал знать, как бы она поступила в таком месте, где бы нельзя было не заметить его… Нужно еще как-нибудь встретиться с ней… Василий Михайлович никогда не ходил в маскарады, и уж одна мысль о белых перчатках, которые нужно было для этого натягивать, о живой и, вероятно, весьма насмешливой болтовне масок, которые решительно поставили бы его в тупик, если б вздумали с чем-нибудь адресоваться к нему,— одна уже эта мысль бросала его и в жар и в холод. Но на этот раз Василий Михайлович начал колебаться, не идти ли ему в маскарад, начал задавать себе вопрос: имеет ли он право быть в маскараде, он, пренебрегающий светскими наслаждениями, и не оскорбит ли уже одна его смиренная, меланхолическая фигура веселой толпы,
Узелок означал да, и Василий Михайлович, выдернув его, решился ехать.
В каком-то опьянении, не помня сам себя, купил белые перчатки, подстриг и немного подвил свои волосы и, проходив два часа по Невскому, возвратился к себе домой. Тут раздумье взяло его снова…
«Зачем я иду? — спрашивал он сам себя.— Я не увижу ее, если она и будет там: маска скроет от меня прелестные черты ее. А если она сама подойдет ко мне, заговорит со мной… О! за один час разговора с ней я готов пожертвовать всем — не только какими-нибудь привычками, но и всей жизнью моей!.. Да, я не верю, чтоб она заметила меня в театре… Может быть, она позволит мне явиться к ней… может быть, позволит мне называться ее другом? Разве этого уже не довольно? Разве для этого я не готов отказаться от поездки своей?.. Да! Решено. Я буду, я должен быть там…»
В одиннадцать часов Василий Михайлович был уже в маскараде.
Он пришел очень рано; в зале прохаживались только несколько масок, с которыми, покручивая усы, любезничали черкесы. Василию Михайловичу сделалось очень скучно; он сел и, убаюканный звуками военного оркестра, погрузился в мечты. «Каким образом мне узнать ее, когда она войдет? — думал он.— Правда, их войдут две… но ведь мало ли масок входят по две?.. Мне кажется, сердце должно подсказать мне… и притом ее ручка не имеет себе подобных… Я сейчас же узнаю эту дивную ручку… Боже мой, как быстро, однако ж, прибывает народ!.. Ну, что, если эта зала наполнится вся?.. Меня опять могут не заметить в толпе… Зачем я пришел сюда?..»
Зала, действительно, с каждой минутой наполнялась все больше и больше. Маскарад начинал оживляться. Повсюду смех, шум, говор… Василий Михайлович был выведен из задумчивости довольно забавным, хотя и очень коротким разговором, происходившим у него под самым носом. Какой-то смуглый, черноволосый молодой человек, в очках, с добродушной, открытой физиономией, и толстый не по летам, прохаживался один, заложив правую руку за свой белый жилет и беспрестанно кивая головой разным знакомым, которых у него оказалось гибель. Вдруг какая-то маска в довольно изящном домино, но с морщинистой и набеленной кожей на полуоткрытом лбе, тихонько ударила его сзади по плечу и произнесла:
— Я тебя знаю…
Толстый молодой человек посмотрел на нее и очень серьезно отвечал:
— Это не делает тебе чести, потому что я незнаком с порядочными женщинами.
Маска отошла, пробормотав: «Mauvais sujet» [29] , при общем смехе окружавших молодого человека приятелей… Василий Михайлович тоже рассмеялся и, поднявшись с места, пошел бродить, стараясь по каким-нибудь признакам узнать ту, для которой пришел, и мимоходом подслушивая отрывистые, летучие фразы. Он обошел два раза вокруг залы и уже хотел подняться наверх, чтоб посмотреть, что делается в фойе, как столкнулся с Околесиным, который влек за собой маску в голубом атласном домино…
29
Человек с дурной репутацией (фр.).
— Боже мой, Ломтев! — воскликнул Околесин остановись.—Вот забавно! Да как ты здесь? Давно ли приехал?..
Маска между тем лорнировала Василия Михайловича, который совсем сконфузился…
— Да… я вчера только приехал; я был у тебя, но не застал дома…
— Заходи завтра, пожалуйста, да только вечером: по утрам меня не бывает… До свидания… Встретимся еще?
Эти последние слова Околесин произнес, уже отойдя от своего приятеля на несколько шагов и делая ему рукой прощальный жест…
«Это, верно, жена его,— подумал Василий Михайлович,—должно быть, очень хорошенькая, сколько можно судить по нижней части лица… и такая стройная талия… Счастливец. Околесин!»
Василия Михайловича опять начала одолевать хандра, и он решился, пройдя раз по фойе, отправиться домой.
На площадке было рассеяно несколько групп… Какие-то две маски очень маленького роста, схватив под руки белокурого юношу с миниатюрной, сладенькой физиономией и которого они называли Колей, бежали к буфету.