Житие тщеславного индивида
Шрифт:
Вот так началась моя шахтерская жизнь, хотя и длившаяся меньше года, но определившая окончательный выбор пути.
Меня зачислили в проходчики на участок капитальных работ – единственного из Ярославцев, остальных – на внутришахтный транспорт «круглое катать, плоское таскать». Видимо, показался достаточно крепким физически, а для проходчика это первое дело, поскольку вся работа связана с «надрывом кишок», как говаривал бригадир Толя Коляда. Мы проходили вентиляционный штрек для новой лавы, то есть на глубине в 550 метров в сплошной каменной толще Земли прорубали дорогу для сквозняка, гуляющего по шахте. А значит, бурили песчаник – пожалуй, самую крепкую из подземных пород – взрывали его, грузили породу
Любая из операций требовала огромной физической нагрузки. Когда буришь забой электрическим или пневмо-буром, а надо сделать более двадцати двухметровых шпуров, пылюга стоит такая, что напарника видишь только по жолтому пятну фонаря. Нос забивается в пять минут, и потом всю смену дышишь сквозь зубы, раза три в час прополаскивая их газировкой. Грузить породу не легче. Лопата по рваной почве не лезет, толкаешь её бедром или животом из последних сил. А надо перекидать после каждого подрыва до двадцати тонн на брата. После такой смены, а выпадали они дважды в неделю, под горячими струями душа тебя бьёт озноб и, если потом не выпьешь стакан водки, будешь спать до следующей смены. Так и жизнь проспишь. А с водкой получалось и побазарить с такими же пьяненькими корешами, сходить в клуб на танцы или просто «по бабам». Вот почему каждый привоз вина или водки в магазин Мартышкиной балки, так звали наш поселок, сопровождался драками, поскольку хватали товар ящиками, а всем, естественно, не хватало.
От глухой тупости такой работы меня спасала фантазия. Если доводилось бурить, я направлял бур в грудь забоя как на стену неприятельской крепости:
– А вот мы тебя сейчас! Толя, помоги! – орал сквозь рев превмобура напарнику. Толя Куприянец упирался мне руками или боком в спину, и мы двойной тягой долбили стену. Куприянцу тоже нравилась придуманная мной игра по взятию крепости, и когда ему приходилось выходить на смену с другим напарником, он начинал жаловаться на боль в спине. А со мной хоть бы что гнул её все шесть часов. Да, из-за сверхкатегорности шахты смены в ней были шестичасовыми при двух выходных в неделю и двух месячных отпусках в году.
Был у нас в бригаде ещё один белорус Женька Капустин. До шахты он работал фотокорреспондентом Белорусского телеграфного агентства. Парень внешне мощный, но «сачок» невероятный, и Коляда быстро избавился от него. Женька подвигнул меня купить фотоаппарат, чтобы «зашибать деньгу фотокарточками». А мне фотоаппарат годился на будущее, если когда-то устроюсь работать в газету. И в один прекрасный день мы с ним должны были ранним автобусом ехать в Ворошиловград за покупкой. С работой в ночную смену управились быстро и, оставив Куприянца в штреке ждать сменщиков, я пошёл к стволу на подъем на-гора.
Там ждало подъёма ещё пять человек. Минут через десять мы услышали трехкратный звонок – сигнал на людской подъем, вошли в клеть, понеслись сквозь пронизывающий сквозняк вверх. Клеть летела быстрее обычного – подъем-то неурочный. Уже мелькнули огни верхнего горизонта, значит 425 метров позади, и осталось терпеть опущение желудка ещё 125 метров, как вдруг что-то ударило по каске, бросило на пол клети и тяжко придавило грудь. Очнувшись, увидел, что на мне сидит Маша, самая огромная ростом и весом мотористка участка внутришахтного транспорта – Большая Мария, как её звали в Мартышкиной балке.
– Эй, слезай, а то раздавишь! Что случилось-то? – крикнул Маше.
– Так уж и раздавлю? Обрыв клети, не видел что ли, как летели? Вон уж второй горизонт видать. Бог не дал в «стакан» плюхнуться, – проворчала Большая Мария. – Ещё бы метров десять,
Была середина декабря. Ствол обмерз от вечно падающей сверху воды, как деревенский колодец, и дул жуткий сквозняк, мчащийся с поверхности Земли в еёшахтные глубины. А как проходчики идут на смену даже лютой зимой? Брезентовая куртка и штаны на голое тело, в лучшем случае на майку с трусами. В штреке зябнуть некогда, и лишняя одежка только стесняет. Так что через пару минут я уже дрожал от холода. Но с проходки я был только один, остальные с других участков и одеты теплее.
– Маша, пусти парня меж титек погреться, – видя какой колотун меня бьет, посмеялся мужик, как и она одетый в фуфайку.
– Давай, малый, полезай сюда, – распахнула она одежку. – Да жмись ближе, не стесняйся.
И если бы я не разбился от удара клети об воду или не утонул в «стакане» ствола, точно замерз бы до смерти, потому что поднимали нас целых шесть часов. Пока проверили подъемный механизм, подвезли и заменили липовые бруски, в клочья разодранные стальными лапами «парашюта» клети, когда он гасил скорость свободного падения, шло время, которое мы отстукивали зубами.
Женщин давно вывели из-под земли, и кто не сумел устроиться на-гора, разъехались по стране, и где ты, моя спасительница теперь, я не знаю. Тогда надо было написать рассказ или очерк про Большую Марию, но почему-то не случилось, хотя уже во всю печатался в городской газете «Донецкая правда» и был членом её литкружка.
Странно, уже на следующий день я спокойно входил в клеть, будто никогда и не летел в ней вниз четыреста метров. А вот месяца три спустя, когда забой готовился к подрыву породы, и загоралась лампочка на «машинке» взрывника, меня охватывал ужас, какой я не испытал даже в ночь приезда на шахту. Значит, надо кончать такую работу и пьяную жизнь. А она действительно была пьяной, кроме тех дней, когда до или после работы ездил в редакцию «Донецкой правды» на занятия литкружка, где уже считался самым активным автором.
Много лет спустя в горьковской писательской организации затеялся разговор о только что опубликованной в «Новом мире» повести «Шахта». Там герой, не поднимаясь на поверхность, все время философствует о смысле жизни и труда под землей.
– Насколько это правдиво? – спросили у меня.
– Не знаю. Люди разные. Кому-то такой адски опасный и тупой труд кажется нормальным. Герою даже подниматься на поверхность не хочется. У нас на шахте я таких не знал. Мне всегда казалось, что те полкилометра земли, что над тобой, прямо-таки выпирают тебя наверх. Со смены горняки всегда идут быстрее, чем на смену. И философствовать там некогда, потому что в любую свободную минуту думаешь: как бы не погасла лампочка, иначе будешь слепой, прислушиваешься не трещит ли над головой порода, а то раздавит, как одного парня на нашем участке: корж свалился на голову, и у бедолаги лопнул таз. Вообще-то встречались люди, привычные к шахте, даже династиями работавшие под землей. Видимо это тоже призвание. Я его не испытал, потому и живу опять на Волге, а не в степи, где начинал писать рассказы.
Но все-таки он был памятен и интересен – тот период жизни, и пять лет спустя у меня вышла первая книжка с повестью о молодых шахтерах, где я сравнивал их с Прометеем, ценой жизни даровавшим людям огонь.
10. Начало
Метельным февральским днем 1957 года меня вызвал заместитель редактора «Донецкой правды» Владимир Яковенко.
– С апреля в области начнет выходить новая районная четырёхполоска. Меня назначили туда редактором, пойдешь ко мне заведовать отделом промышленности? Там тоже есть шахты, – сказал он.