Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине

Липатов Виль Владимирович

– Это до чего ты жену довел, Иван, что она последней потаскушки боится? – Мать говорила басом. – Да она же тебе родная жена да сыну твоему мать! – Прасковья Ильинична тяжело поднялась. – Что же это получается, люди добрые! Неужто мне телята – за всю родню? Ой, Иван, худо мне будет, если назад не повернешь…

И тоже ушла, сутулясь и покачиваясь, покачиваясь и сутулясь. «Кресла, кресла мы продали…» – пропел беззвучно Иван, растирая руками горячее и как бы распухшее лицо. Неужто рушилась навсегда жизнь Ванюшки Мурзина?

– Иван!

Он вздрогнул от неожиданности.

– Иван! – стоя за его спиной,

негромко повторила Настя, но таким голосом, точно спать до изнеможения десять минут назад не хотела и на скрипучую кровать не валилась. – Иван, Ванюшка, родной мой, бедный мой! – Обхватила сзади, прижалась щекой к затылку. – Нельзя уезжать – еще хуже будет. Если здесь не справишься, в Ромске – никогда. От самих себя не убежать… Бедный, бедный ты мой Ванюшка! Я знаю, за что меня жизнь наказывает, а ты за что наказан? Самый добрый, самый честный, самый умный мой человек! – Замолкла, тяжело дышала в шею. – С собой не борись – дело за временем. А я все выдержу! Печальной морщинки не увидишь… Не повертывайся, так и сиди, думай о хорошем! – Она поцеловала мужа в шею, помедлив, еще раз поцеловала, разжала руки и так же бесшумно, как возникла, исчезла.

Кино!… Слезы катились по щекам старшего сержанта – вот какой сюжет показывала жизнь. «Чего же я, подлец, плачу, почему я, последняя скотина, в слезу ударился, если жизнь, которую готов последними словами проклинать, такую мне женщину в жены дала? Батя, эх, батя, рано ты помер! Взял бы черную плеть, которой от четырех варнаков в тайге отбился, да снял бы с Ваньки шкуру, чтобы новая наросла вместе с умом… А теперь что делать?…»

Прекрасно можно жить, если по рассудку… Новый трактор протрезвевший надолго механик Варенников выделит И. В. Мурзину, целина за Суженой веретью – поднимать да поднимать, осушенный и вспаханный когда-то гиблый Квистарь, на котором Ивану не удалось доработать… Чего больше? Говорили, председатель Яков Михайлович еще до возвращения Ивана из армии собирался дать ему тракторную бригаду – большую силу, если взяться за дело с нужного конца…

Мать тоже уснуть не могла. Вошла в горницу, прислонилась спиной к теплой печке, сложила руки на груди, чтобы не гудели от тридцатилетнего ревматизма. Седые волосы торчали прядями, бледная была, как печка, на которую облокотилась, и была старая-старая, точно вот и пришел черед Ивану служить матери, а не матери – Ивану.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас решается, жить тебе или не жить? Никак не меньше! – словно для себя сказала мать. – Чует мое сердце: осиротею, если ты, Вань, не первернешься! – И заплакала. – Я присоветовать-то тебе не могу, чего и как делать. Первернуться – друго спасенье не придет! Ой, Вань, Ваня! Отец вот так уходил…

И убрела, сотрясаясь от рыданий, страшных из-за беззвучности. Мороз побежал по спине Ивана, руки задрожали, весь закаменел. «Отец вот так уходил…» Вся деревня помнила, что месяц ревела мать после ухода отца в армию, на пять лет постарела, вопя, что предчувствует плохое: «Так и рвет сердце…» Отец вернулся, но с осколком, от которого иногда, чтобы не кричать, забивал в рот угол подушки и червем извивался на дрожащей и покачивающейся от его нечеловеческих мук кровати. Так и умирал…

– Первернуться! – сам того не замечая, вполголоса повторил Иван. – Первернуться! Первернуться!

Когда на следующий день Иван

Мурзин при рабочей одежде, со всеми вежливо поздоровавшись, проследовал в колхозную контору, где председатель Яков Михайлович его терпеливо ждал, – в тот момент ни словечка, ни улыбки, ни быстрого многозначительного перегляда старики и старухи не допустили. О чем разговаривали Иван и председатель, никто так и не узнал и не узнает, но из колхозной конторы Иван направился вместе с механиком Варенниковым прямо в гараж, а вскоре оттуда появился новенький «Беларусь», на котором быстро-быстро проехал Иван Мурзин и скрылся в переулке, Южным называвшемся, хотя находился тот переулок на севере – это сельсоветские женщины когда-то перепутали стороны света, да так и осталось.

Через день был издан приказ о назначении И. В. Мурзина бригадиром тракторной бригады, иначе – командиром над всеми колхозными тракторами. А еще через три дня Настасья Глебовна Поспелова снова заняла пост директора Дворца культуры, тем более что легендарный Валерий Аверьянович, по слухам, из пригорода Ромска в Старо-Короткино вовсе не спешил.

Худо-бедно, а дела у Мурзиных налаживались, и Костя, которого мать в детский сад жалела отпускать, по отцовскому строгому распоряжению в сад пошел, чтобы не получился из парня индивидуалист, как грамотно и резко говорил Иван, когда Настя, дуреха, смотрела на уходящего в детсад сына заплаканными глазами.

Из важных событий конца сентября достойно внимания еще одно. Как-то часов около восьми вечера в дом Мурзиных постучал парторг колхоза Филаретов А. А., опять смущенный и неузнаваемо медлительный. Народ привык видеть его орлом, а тут он мямлил:

– Здрасс, тетя Паша! Здравствуй, Иван! Добрый вечер, Настасья Глебовна!… Спасибо, спасибо! Ноги пыльные, извините пожалуйста… Теть Паша, я тебя категорически прошу никаких чаев не разводить. Я на десять собираю шоферню из района, помощничков этих боговых…

Черный, крепколицый, светлоглазый, он был красив особой казацкой красотой, хотя два последних поколения выросли на Оби, но чего не бывает в Сибири, где и греки на полколхоза родни развели в Баранакове, а в Сибирь попали в начале прошлого века. И рост у Филаретова А. А. был хороший – вровень с Иваном.

– Ну уж нет, Саш, без чая я тебя сроду не отпускала и сегодня не отпущу, а шоферня районная в чайной сидит. Набузовались по горлышко!

– Ты что говоришь?

– Сиди, не соскакивай, придумал ты про собрание… Вот и сиди, где сидишь…

Пока мать накрывала на стол, Филаретов А. А., Иван и Настя разговаривали о пустом, хотя вроде бы и по делу. Настя, например, напомнила, что надо сваи под кинобудкой посмотреть – гниют, а Яков Михайлович, тракторами да сеялками занятый, к учреждениям культуры, по правде сказать, человек равнодушный.

– Ты, Сань, на свое привычное место садись, – сказала мать. – Ты у меня гость хороший, садись! Я тебя еще и покормлю.

– Тетя Паша!

– Не выступай! Не на собрании.

Верно, с утра не кормила Любка родного мужа, если отказывающийся от чая Филаретов А. А. незаметно для себя, начав с деликатных кусочков, съел без остатка две больших бараньих котлеты с картофельным пюре, заедая прошлогодней квашеной капустой. Смутиться или застесняться он времени не имел, так как уже вел нервный разговор с родом Мурзиных: