Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века
Шрифт:
—Почему вы в своих проповедях называете коммунистов насмешливыми прозвищами «масленщиками», «яичниками», «мясниками» и так далее?
— В своих проповедях я не только не называл коммунистов какими бы то ни было прозвищами, но даже и не упоминал о коммунизме.
— Почему в селе Чуфарово не организовался посевком?
— Совершенно ничего не знаю.
— Не говорили ли вы в проповедях о пришествии антихриста на основании того, что разрешены законные гражданские разводы и браки.
—О пришествии антихриста я не говорил, и это было бы глупо с моей стороны.
— Зачем вами говорилось, что Петроград взят белыми, коммунистов убивают и скоро будут бить здесь?
— Никогда мною это не говорилось.
— Какие у вас доказательства
— Про грабеж, имея в виду советскую власть, я никогда не говорил. И если были мои проповеди о хищении, то они были обличительными против тех, кто из государственных разверсток утаивал в свою пользу.
—Зачем вы, когда прихожане просят вас о совершении религиозных треб, предлагаете им обратиться к коммунистам, они-де отслужат?
—Это было так. В октябре, в каких числах я не помню, по жалобе Шарагина я вызывался в Губчека. Будучи в крайне нервном состоянии и озлоблении на клеветника, а также торопясь к выезду в город Симбирск, допустил следующую нетактичную фразу: «Из-за Шарагина я вызываюсь в Губчека, пусть он и служит».
—Какие были у вас основания говорить, что на второй неделе поста будет переворот? О каком перевороте вы говорили прихожанам?
— Никогда не говорил.
— Если вы считаете некоторых отдельных личностей из членов РКП в Чуфарове своими врагами, то почему вы, как просвещенный, образованный интеллигент, не как руководитель религиозного культа, не пробовали облагоразумить, просветить своим заразительным примером, привлечь на свою сторону их симпатии? Разве не нашлось бы другого способа, как только ругательства с церковного амвона?
До сего времени ответы на вопросы записывал следователь, далее отец Сергий ответы на вопросы записал собственноручно, так как ему показалось, что следователь не сможет записать ответ вполне точно.
— Ругательного способа в проповедях я никогда не употреблял, и именно по той причине, что считаю себя несколько образованным, и с моей стороны не только как для служителя культа, но и просто как для интеллигентного человека было бы низко и недостойно употреблять какие-либо выражения, а, наоборот, я всегда стараюсь своим проповедям придать стилистическую отделку. Почему я мягко не убеждал, например, Шарагина, Лаврентьева, Панкратьева, так это понятно: они меня как «попа» не послушают.
— У вас, по вашим словам, строгая дисциплина, относящаяся и распространяющаяся даже на бессловесных покойников, которых за непосещение исповеди вы лишаете почестей погребения, а почему вы с такой же строгостью не следите за своими речами, которые восстанавливают народ против власти, которую вы же считаете «от Бога», и таким образом вносите смуту в среду крестьян?
— Повторяю, что ни в каких проповедях я авторитет власти никогда не подрывал. Что же касается погребений, то на это есть правило, по которому не бывших три года у причастия мы погребаем только с разрешения епископа, но у нас не было такого случая, чтобы я кого лишил христианского погребения.
— А почему вы не доверяете местной симбирской власти, что явствует из посланной вами телеграммы товарищу Ленину?
— Потому что Шарагин оставался безнаказанным, а я от него все время страдал. Личностью Шарагина, который, если можно так выразиться, в маске коммуниста подрывает и чернит и власть, и свою партию, не доволен и возмущаюсь не только я, но и многие граждане села Чуфарова. Если бы не Шарагин, то в нашем селе коммунистическая партия была бы значительно многочисленнее, нежели теперь (три человека). Так, например, я знаю, что учительница Марина Щипакина, фельдшер Кузнецов, Федор Ананьев, Афанасий Николаев подавали заявления, что они выходят из партии только потому, что не хотят быть в одном лагере с Шарагиным. А перечисленные мною лица как члены просветительского кружка были бы, без сомнения, не лишними для советской власти.
20 апреля 1921 года Коллегия ЧК Симбирской губернии постановила заключить священника на пять
Оказавшись в лагере, отец Сергий не перестал настаивать на своей невиновности и направил одному из уполномоченных Симбирской Губчека заявление, в котором писал: «21 марта сего года уполномоченным Губчека товарищем Титовым я арестован и заключен под стражу первоначально при Губчека, потом в Исправдом, затем в Губтюрьму и наконец постановлением Коллегии заключен на пять лет в концентрационный лагерь, где в настоящее время и отбываю наказание, исполняя тяжелые физические работы, несмотря на имеющиеся у меня медицинские документы, что по состоянию своего здоровья на это не способен.
Во всех этих злоключениях я являюсь жертвой злостной клеветы личных моих врагов. Самой же горькой каплей в чаше моих страданий является терзание за жену и дочь, которые без меня остались с одним пудом муки и без всяких других жизненных припасов. Сколь тягостно быть лишенным свободы безвинно, единственно по клевете врагов, мне думается, Вы поймете это сами, а насколько мучительны мои моральные страданья о семье, для этого даже не нахожу слов, чтобы передать. После своего визита к Вам, после разговора с Вами моя супруга передала мне свое впечатление, которое она вынесла от этого знакомства и разговора. По ее словам, Вы по своим душевным качествам человека являетесь диаметральной противоположностью своего предшественника Титова. Вы были в своих отношениях к ней весьма деликатным и с большим вниманием выслушали все, что она говорила, а Титов не хотел и слушать меня, даже на вопросы отвечал молчанием; Вы не проявили такого предубежденного взгляда на меня как служителя культа, который сквозил во всех словах и поступках по отношению ко мне Титова (он три раза предлагал мне снять рясу и не быть обманщиком народа). А главное, что было отрадно для моей жены и для меня, это то, что, по словам ее, Вы как будто сочувственно, во всяком случае человечно, отнеслись к ее горькой в настоящее время доле и к моим переживаниям.
Сделавшись жертвой судебной ошибки, я не хотел протестовать, а думал нести молча свой крест насколько хватит сил, но крайне тяжелое, критическое положение семьи моей вынуждает меня обратиться к Вам с убедительнейшей просьбой: будьте так добры и любезны, выслушайте мой правдивый рассказ, в котором не будет и скрупула лжи или неправды о том, почему я оклеветан, за что несу наказание, отнеситесь к моим словам с беспристрастием, отрешитесь от мысли, что я»поп», и из чувства сострадания (а мне жена передала свое впечатление, что Вы — человек с сердцем) к невинно осужденному не откажитесь взять на себя инициативу пересмотра моего дела.
Из допроса, мне произведенного, и из газетной статьи я узнал, в чем меня обвиняют. В нижеследующих строках я изложу эти обвинения и свои возражения.
Обвиняют меня в том, что защищаю интересы кулацкого элемента.
Возражаю на это следующее: дело обстоит как раз наоборот. В Чуфарове есть два квартала: так называемый»монастырь», в котором живут люди состоятельные и богатые, и»голодяевка», где, как показывает самое название, исключительно ютится в маленьких хижинах беднота. Прежний священник»монастырю»всегда оказывал особое почтение: в праздники к ним шел к первым с крестом и молебнами, а»голодяевка»всегда оставалась в конце. Не так поступаю я: духовное утешение несу прежде к обездоленным, а уже потом по долгу службы захожу и к богачам, а потому мои враги, которые и клевещут на меня, из»монастыря», а в»голодяевке»нет таковых. Наоборот, зайдите в самую убогую землянку Петра Филина — первого в селе бедняка, и он назовет меня другом. А кто мои клеветники: Степан Шарагин и Никита Лаврентьев? Они вот действительно кулацкого происхождения. Первый — друг и приятель урядников да становых, с которыми, по рассказам сельчан, ходил в обнимочку, а второй — бывший лавочник, а ныне приказчик кооперативной лавки, не оставивший привычек лавочника.