Живая душа
Шрифт:
Да что же это такое?! Не глупость беспросветная?!
В оставшиеся полмесяца он разыскивал Галину, понимая, что не найдет. Ведь и в справочное бюро не обратишься. Женщину звать Галина, мальчика — Женя, а больше сведений нет. Даже фамилия неизвестна.
Рукавички с петушками — и те пропали из магазина. Турков отправился в мастерскую художественного фонда, она была закрыта; все сотрудники — по новому прогрессивному методу — находились в коллективном отпуске.
Оставалась наивная надежда, что встретит Галину на перекрестке. Турков издевался над собой, выходя на
Проживал он теперь в гостинице (районо в виде исключения отхлопотало номер), было удобно, кончились бытовые заботы; улетучивалась из памяти окраинная улица с гусями, бабка Ударкина и ее крылечко. Можно было не думать и о Галине.
Он убеждал себя наплевать и забыть. Хладнокровнейшим образом наплевать и забыть.
Не удавалось.
Червячок копошился в душе, беспокоил. Без видимых причин не давал отвлечься надолго. Просто какое-то помрачение.
Ведь не влюбился Турков, не нужна ему эта женщина, — хоть порою, в разговорах, его подмывало спросить: «А за меня вышли бы замуж?» Она, допустим, ответила бы, что согласна, и он тогда не знал бы, как отвертеться.
Предположим, существует не физическое влечение, а духовное, еще не испытанное Турковым. Но духовная близость возникает между людьми, которые придерживаются сходных взглядов. А Турков с Галиной — противоположности, антиподы. Их сближение ничего не сулит, кроме взрыва.
И не настолько Турков мягкосердечен и сострадателен, чтобы не спать, пока не поможет Галине. Весьма относительны ее бедствия, она добровольно их избрала, она отказывается от помощи. «Мы привыкли сами обходиться»…
Тогда — что же заставляет Туркова шататься вечерами по городу? Может — недоспорили? Турков свою правоту не доказал, а Галина — свою? Но Турков-то знает, что нету на свете доказательств, способных его переубедить. И значит — все блажь.
Как человек, начитавшийся медицинских справочников, Турков обнаружил у себя признаки несуществующих болезней, разволновался, впал в истерику. А заболевания и в помине нет. Одна блажь.
И все же, уговаривая себя, Турков чувствовал, что существует другое объяснение происходящему. Просто он, Турков, еще не наткнулся на это объяснение. И недаром бродит по городу, и недаром видит перед собой Галину с Женькой, недаром вспоминает брошенную вскользь фразу: «Озлобленный вы какой-то…».
Снова он прилетел в деревню на выходные дни. Копался на участке, собирал поспевшую красную смородину, возился с детьми. А червячок-то в душе скребся. Грыз и грыз.
— Павлушка, разбойник, ты рисовать не пробовал?
— А зачем?
Держит решето со смородиной — загорелый, с сизым румянцем, глаза бесовские. Бесстыжие.
— Кем хочешь вырасти?
— Капитаном дальнего плавания!
Турков поперхнулся смородиной, которую неохотно жевал. Откуда эта мечта?! Никогда он не рассказывал сыну о собственном детстве, о несбывшихся намерениях. Вернулась мечта на круги своя? Да нет, ерунда. Все мальчишки собираются стать космонавтами, капитанами, путешественниками. Что известно Павлушке о капитанской профессии? Серьезен этот порыв? Смешно слушать.
И все-таки — почему не космонавт, не путешественник, почему «капитан дальнего плавания»?
Лежал ночью, опять не спал. И впервые подумал, что умненькая, рассудительная Лиза не очень-то счастлива,
Силы небесные, но кто ответит — был бы счастлив Турков, сверни он с предначертанной обстоятельствами дороги? Была бы счастлива Лиза, откажи она Туркову?
Есть ли ошибка? И где он ее совершил?
«Озлобленный вы какой-то…» Вот и Аглаю Борисовну винил в безалаберности. Уравнение не могла решить… Подумаешь… А она тяжело больна… еще с фронта. И, выходит, осуждать осуждает, а сам лишь собой живет. Людей не видит…
Вычегда катила навстречу теплоходу волны с белыми чубчиками. Откатывались, уходили назад пристани, поселки. Ветер выжимал слезы из глаз.
Миновал месяц, проведенный в городе. Вроде ничего не случилось. Попробуй объяснить кому-нибудь — и не объяснишь. Нет вразумительных фактов.
Только вот страшно, страшно возвращаться домой, и уже не червячок тебя точит, а сердцу физически больно, словно стискивают его в кулаке.
Не полетел самолетом. Выиграл дополнительные сутки.
Думай, решай. Но помни — коротки сутки. И жизнь человеческая коротка.
Авторизованный перевод Э. Шима.
ВИСАР
Висар греб стоя. Чуть слышно поплескивали волны, ходкая лодка-долбленка быстро поднималась против течения.
Уже километра три отмахал Висар, а усталости не чувствует. Только согрелся. И приятно ему, когда сыроватый речной ветерок полощет на груди рубаху, путается в бороде, остужает раскрасневшееся лицо и шею.
Висар едет за берестой. Вверх по течению, у одной излучины, растут замечательные березы — все прямые, чистые, понизу без сучьев и бородавок. Загляденье, а не березы! Правда, верст пять будет до излучины, далековато, но лучшей бересты нигде ближе не найдешь.
В прошлом году Висар снимал там бересту, около двадцати свитков привез, и каждый величиной с простыню. Немало кузовков, набирушек и пестерей получилось. Кузовки с набирушками прямо на селе продал, а пестери — заплечные корзины — отнес на городской базар. Их тотчас расхватали. А как же? Плетет Висар умело, пестери красивы и удобны, ягода в них не мнется, гриб не ломается.
И в этом году хочет Висар наведаться с пестерями на базар. Только вот запоздал с берестой. Листва на деревьях давно развернулась, разгладилась, плотной сделалась — значит, и береста грубеет. Удастся ли снять и не порвать? Весной-то она шутя снимается: полоснешь ножом по стволу, возьмешься за края — и распахнешь мягкую бересту, как одежду на человеке…
Нынче запоздал Висар. Но раньше не смог выбраться — избу рубил одному. По десять рублей в день подрядился, а это деньги!
Больше года уже Висар на пенсии. Пенсия небольшая, да винить-то некого — не работал в совхозе как следует. Однако Висар не нуждается. А по правде сказать, так и вообще не надеялся на пенсию. Давно привык рассчитывать только на себя, на свои руки. Это надежней. До старости дожил, а жена никогда не ходила взаймы просить.