Живая душа
Шрифт:
Назойливо постукивали часы за стеной, дребезжала форточка. Римма, подумала, куда отправился теперь Щучалин. Есть у мужиков всесильное лекарство от бед и горестей — выпивка. Может, и Кирилл сидит сейчас в аэропортовском буфете… Стоп! Отчего ей вспомнились бутылки, стоящие на столе? Не только потому, что она тревожится о Кирилле…
А, ну конечно! Вспомнилась еще одна ссора, после которой примирения уже не наступило. Во всяком случае, сразу не наступило…
Кирилл выпивал крайне редко, а
Когда прозвенел дверной звонок, Щучалин сам впустил гостя, провел в столовую, Римма суетилась на кухне, к разговору не прислушивалась, но вдруг голоса в столовой стали громкими. Мужчины спорили.
— Ты говорил, что все возьмешь на себя! — горячился Кирилл.
— Да! Только я, не знал, что дело повернется таким странным образом! Все шишки теперь на меня валятся, а ты молчишь, будто на тебе вины нет!
— Ты командир экипажа!
— Теперь я уже не командир. Благодаря тебе, между прочим.
— Я ни при чем. Я сделал так, как мы договаривались.
— Допустим. Но ты же видел, что обстоятельства изменились. Объясни мне по-человечески, как ты мог промолчать? От каких перегрузок тебя вдавило в кресло, и язык у тебя отнялся?
— Не считал нужным переигрывать.
— А совесть, Кирилл?
— Не будем об этом, командир. Мне жаль, что так вышло. Но я поступил так, как договаривались.
В столовой надолго установилось молчание. Затем командир вышел, попрощался с Риммой кивком головы. Затворил за собой дверь. Щучалин его не провожал. И когда Римма заглянула в столовую, она увидела, что коньяк в бутылке не тронут.
Кирилл убирал со стола ненужные вилки, ножи, тарелки. Он не казался расстроенным.
— Что произошло?
— Ничего.
— Вы поссорились? Почему?
— Это не ссора.
— Ну объясни же мне, Кирилл! Я не подслушивала, но вы так кричали… У командира неприятность?
— В общем, да.
— А почему он обвиняет тебя? Почему он спрашивает, где твоя совесть?
— Римма, — сказал Щучалин. — Помнишь, я говорил, что жизнь — штука сложная? Не всегда можно объяснить, почему так поступаешь, а не иначе… Не расспрашивай меня, ладно?
— Как же не расспрашивать?! Он же тебя обвинял!
— Я не считаю, что надо оправдываться, Римма. Мало ли что ты про меня услышишь. Мало ли что тебе покажется… Неужели всякий раз нужны оправдания? Лучше, если ты будешь просто верить…
— Значит, — закричала Римма, — тебе наплевать, если я переживаю?! Если я волнуюсь?!
— Не переживай.
— Да ведь это не слухи, не сплетни! Ведь факт, что командир тебя обвиняет!
— Я об этом и говорю, Римма. Всякое случается. Даже факты, как видишь, налицо.
— А если это…
Он поднял на нее спокойные глаза.
— Ты действительно способна не поверить? Что ж, тогда нам нелегко будет жить вместе.
Наверное, он искренне обиделся. А Римма и негодовала, и злилась, и была обижена ничуть не меньше. Почему все должно быть так, как хочет Кирилл? Почему он не желает объяснить ей происшедшее? Пусть она не разбирается в его профессиональных делах, но, когда спрашивают, есть ли у него совесть, Римма обязана знать, почему так спрашивают!
У нее возникла мысль, что Щучалин оттого и отказывается от объяснений, что совершил что-то скверное. Вдруг и впрямь он способен обмануть, солгать, пойти на какую-нибудь подлость?
Мысль об этом испугала ее. Уже одно то, что такая мысль возникла — страшно… Когда-то она верила, что Кирилл — самый замечательный, самый необыкновенный, что он лучше и чище всех. А теперь — хотя бы на минуту — она может заподозрить его в неискренности и нечестности… Боже мой, что же случилось, что же произошло за эти годы?
И еще она понимала, что если бы Кирилл признался в каком-то скверном поступке — даже очень скверном, — она мучилась бы и переживала, но все-таки простила бы. Наверное, простила бы. Ради семьи, ради маленькой дочери, ради самой себя, наконец. Пусть ее любимый оказался бы не самым лучшим и не самым чистым, но ведь любят и тех, которые ошибаются…
А Щучалин молчит. Ему важен этот нелепый принцип, ему хочется полного доверия. Он считает, что Римма добивается истины из-за прихоти!
— Так ничего мне и не скажешь?!
— Нет, Римма.
— Ну, хорошо!
— Перестань. Зачем тебе надо, чтобы я стал другим?
Римма не успела ответить, потому что из спальни послышался дочкин голос:
— Мам, вы мне сны мешаете смотреть! Все кричите, кричите!
— Больше мы не будем, малышка! — сказала Римма.
С того дня они и стали, как чужие. Спали порознь, ели порознь, и если надо было что-то сообщить друг другу, переговаривались через дочку:
— Ириша, скажи отцу, что у меня сегодня педсовет, приду поздно. Пускай возьмет тебя из садика.
Дочка, как могла, лепетала трудные слова «педсовет», «аэропорт», — она, вероятно, решила, что мама с папой придумали какую-то неизвестную игру.
А однажды дочка подбежала к Щучалину и попросила:
— Пап, скажи маме, у меня штанишки мокрые! Скажи, скажи!
Дочка тоже включилась в занятную игру… А Римма руками всплеснула: девочке скоро три года — и на тебе, такая оказия! Она интуицией поняла, что это не шалость; из-за нелепых отношений в семье девочка нервничает, может и всерьез заболеть.