Живая плоть
Шрифт:
– Я надолго уезжал. Был в Новой Зеландии.
– Вот как? – сказал Джапп. – Замечательно. Превосходно. Что ж, давай поглядим. Посмотрим на кое-что из движимости.
Он стал расхаживать среди мебели, отдергивал золотистые домотканые шторы, теперь превратившиеся в пыльные тряпки, закинул в угол занавески с красными и зелеными квадратами на черно-белом фоне, когда-то находившиеся в детской. Джапп по-хозяйски заглядывал под столешницы, стучал по поверхностям длинным ногтем. Виктор подумал, не опасается ли он личинок древоточца. Старьевщик даже подвигал взад-вперед инвалидное кресло, словно баюкая ребенка. Дженнер обратил внимание, что оно той же марки, что и у Дэвида, хотя его кресло походило на последнюю модель. Наконец Джапп выпятил нижнюю губу:
– Я вот что скажу тебе – даю за все четыреста фунтов.
Виктор был разочарован.
– Пятьсот, – сказал Виктор.
– Погоди-погоди! Мне нужно хорошо заплатить человеку, чтобы он приехал со мной сюда и погрузил все это. Нужно заплатить за бензин и амортизацию грузовика. Нужно полдня не появляться в магазине.
Джапп достал еще одну мятную конфету, посмотрел на нее и сунул в карман.
– Думаю, что одно инвалидное кресло потянет сотню, – заметил Виктор. – Посмотрите, оно почти новое.
– Скажу тебе честно, петушок: спрос на инвалидные кресла сейчас невелик. Подвешивание инвалидных колясок на цепи с потолка в комнате отдыха в Эктоне не прижилось, ведь это нельзя назвать шиком, верно? Четыреста двадцать.
Они сошлись на четырехстах сорока, и Джапп сообщил, что приедет забрать мебель в следующую среду. Посмотрел на выросшую траву в саду Мюриель и заметил, что хорошо бы здесь поселить львицу с детенышами. Виктор снова вошел в дом. Мюриель мыла чайную посуду. Вымыла чашку, ополоснула ее, вытерла посудным полотенцем, поставила в шкаф и принялась за блюдце. Виктор сказал, что ему нужно в туалет, пошел по коридору, поднялся по лестнице с красной ковровой дорожкой. Нельзя было сказать, что здесь ничто не изменилось с тех пор, когда он проделал этот путь чуть меньше одиннадцати лет назад в поисках «люгера». В доме стало заметно грязнее. Неужели работой по дому занимался Сидни? Или просто Мюриель после его смерти ничего не делала? Некогда блестящие края лестничных ступенек теперь лежали под слоем серой пыли, и дорожка была покрыта толстой коркой грязи, состоящей главным образом из волос, видимо, принадлежавших Мюриель, выпавших и брошенных лежать здесь годами. Снаружи светило солнце, совсем как в тот вечер, когда он отпер дверь ключом, изготовленным им в скобяной лавке, пользуясь тем, что тетя и мать поехали проведать Сидни в больнице, и, как в тот вечер, дом был мрачен и тих. Сейчас этот день словно бы повторился. Здесь все так же было тихо и мрачно. Скорее всего, за все эти годы окна так ни разу и не открывали. В воздухе по-прежнему стоял запах камфары, и с ним смешивался резкий, кислый запах пыли.
Некогда этот дом был красивым: его возводили в то время, когда строительные материалы были сравнительно дешевы, когда было в избытке отличной твердой древесины, и когда почему-то было больше времени, больше мастерства, больше людей, умеющих создавать облицовку, резьбу по дереву, необычную отделку карнизов. Однако же строители или, может, архитектор хватили через край, когда вставили в оконные проемы чрезмерно освинцованное стекло, а занавеси завершали дело, превратив этот особняк в темную пещеру. Скорее всего, эти шторы были приобретены в каком-то большом магазине, например в «Уайтлиз» или «Бентоллз». Они были сшиты из толстого бархата или тяжелого толстого шелка, плиссированные, с подкладкой и оборками, украшенные волнистыми шнурами с кисточками. Эти занавеси никогда не чистили хотя бы щеткой, в их складках скапливались пыль и мелкий мусор. Виктор, сам не зная почему, зашел в ту самую комнату, где был спрятан пистолет, и дернул за штору. Ему в лицо вылетела туча пыли, вызвав кашель. На ковре пыль лежала так густо, что не видно было рисунка с желтыми гроздьями и зелеными виноградными листьями. Теперь это были какие-то синевато-серые разводы.
Романы-вестерны по-прежнему лежали на полке, их не касались больше десяти лет. Виктор покинул эту комнату и оказался в спальне Мюриель. Посередине ковра с розоватыми цветами стояло большое зеркало в раме, шатко державшееся на двух стойках. Камин заполняли розовые и белые розы из гофрированной бумаги, сажа десять лет сыпалась на их лепестки. Кровать, как ни странно, была застелена, посреди покрывала лежала пушистая розовая собачка, молния
Памятуя рассказ о французском крестьянине, Виктор сунул руку под подушки, между простыней и матрацем. Выдвинул ящики прикроватных тумбочек, распахнул двери шкафа, оказавшегося заполненным костюмами Сидни. Обыск карманов не дал результатов. Боковое отделение шкафа было заполнено старыми сумочками, синими, черными, темно-красными, белыми, покоробившимися и потрескавшимися, их металлические застежки потускнели, замки были сломаны. Виктор вытащил черную, из поддельной крокодиловой кожи, и сунул руку внутрь. От хруста банкнот у него перехватило дыхание. Но он провел наверху уже слишком много времени. Он вернется сюда в следующую среду, когда Джапп приедет за мебелью. Не считая деньги, Виктор схватил несколько бумажек, закрыл сумочку, затворил дверцу шкафа и сбежал вниз.
Мюриель сидела с ножницами у электрического камина, делая вырезки из журналов «Кантри лайф» и «Космополитен». Казалось, она составляет альбом публикаций о событиях в жизни герцогини Гросвенорской.
– Долго ты, – сказала она Виктору.
Тетя смотрела на него, словно мышь, высунувшаяся из норки: настороженная, подозрительная, проницательная, всецело поглощенная собой. Он чуть ли не видел, как подергивается ее нос, шевелятся усы, быстро, нервно бегают глаза. Кольцо с россыпью бриллиантов было у нее на пальце – видимо, она никогда его не снимала.
Дженнер держал руку в кармане, ощупывая хрустящие бумажки: одна, две, три, четыре – по крайней мере, четыре, может быть, пять, определить трудно. Возможно, это десятки.
– Я хочу сказать тебе кое-что, – наконец произнесла она.
Виктор подошел к окну. Возле него было все так же душно, неприятный запах камфары и старой нестиранной одежды, сохнущей газетной бумаги и жженной на электрическом камине пыли был таким же сильным, но был виден дневной свет, даже ощущалось тепло солнечных лучей, пробивающихся через грязные ромбовидные стекла. Вдоль окна свисали длинные побеги ракитника.
– Мне совсем не хотелось писать завещание, – нарушила затянувшуюся паузу Мюриель. – Видимо, я суеверна, не хотела искушать судьбу. – Старуха подняла взгляд от своих вырезок к потолку, словно бог обосновался в ее спальне и теперь приложил ухо к полу, чтобы ничего не пропустить. – Но приходит время, когда нужно делать то, что нужно, а не то, что ты хочешь, и я знала, что перед смертью я должна быть уверена в том, чтобы тебе ничего не досталось.
– Большое спасибо, – выдавил Виктор.
– Поэтому я составила завещание на следующий день после того, как ты был здесь последний раз. Соседка Дженни, которая ходит для меня в магазин, взяла бланк завещания, пошла к моему адвокату, он сделал то, что я хотела, я подписала его и засвидетельствовала. Если хочешь, можешь посмотреть на копию. Я все оставила Британскому легиону [14] . Сидни был бы этим доволен. Я сказала себе: бедный старый Сидни посвятил жизнь тому, чтобы угождать тебе, Мюриель, а теперь ты можешь сделать это, чтобы угодить ему.
14
Британский легион – организация ветеранов войны.
Виктор не мог отвести взгляда от старухи. Он ощущал биение пульса в уголке рта, подергивание живой плоти. Его пальцы нащупали деньги, и он потер банкноты.
– Легион приносит много пользы, – продолжила Мюриель. – Они не пустят добро на ветер. Если б ты наложил на него руки, Сидни перевернулся бы в гробу.
– Его кремировали, – заметил Виктор.
Это был единственный случай, когда он нашел меткий ответ сразу, а не с запозданием. Захлопнул дверь за собой с такой же силой, как и в транспортной конторе. Направляясь домой глухими улицами к Аксбридж-роуд, достал из кармана деньги. Банкнот оказалось пять: две двадцатки, одна десятка, две пятерки. Виктору в голову не приходило, что там могут быть двадцатки, и настроение у него поднялось. То, что он потерял дом Мюриель и ее деньги, не особенно его огорчило: он никогда и не рассчитывал на это завещание. Однако злоба во взгляде старухи и ее слова действовали ему на нервы. Из-за ее отношения к племяннику, сочетания страха и неприязни, он был доволен, что взял эти деньги, и жалел, что не загреб больше.