Живая вода

Крупин Владимир Николаевич

– Дак зачем дуром-то шутить?

– А мама маленьких окачивала и приговаривала: „С гуся-лебедя вся вода, с нашего Коленьки вся худоба“. – Он хлопнул себя по животу.

После бани дышалось легко, да и воздух после дождя помягчел. Узкие матовые листья акаций перевешивались через палисадник. Деревянные тротуары качались под ногами. Сумерки были прозрачными.

Николай нес сумку с бельем, Кирпиков веник.

– Пускай на квартиру, – пошутил Кирпиков и засунул веник в сумку.

И эта давняя шутка и эта

просторная даль вверху напомнили Кирпикову те времена, когда дети уже выросли, но еще не разъехались.

Почему-то вспомнилось, как взяли они двенадцать инкубаторских цыплят. Два назавтра окоченели. Младшенькая завернула их в лопухи и похоронила. Поставила на холмик крестики из лучинок. И – додумалась же! – наготовила еще десять крестиков и выкопала десять ямок. И точно: все крестики пригодились.

– Ну Афоня и исколот, – удивился Николай. – На груди крест и написано: „Отец, ты спишь, а я страдаю“.

18

За ужином Николай нажимал на материнскую стряпню, невестка ела только зелень.

– Пополнеть боюсь, – наперед объявила она. – Коля разлюбит, к молоденьким свистушкам побежит.

– Из-за пополнения, – подметил Кирпиков. – Теперь уж нет того, чтоб рады любой еде. Уж не думаешь, что на завтра.

– Как это не думаешь? – возразила невестка. – Конечно, купить стало доступнее, но денежки вынь да положь. Сходила в магазин – пятерка выскочила, съездила на рынок – десятки нет. А что купила?

Не хотелось Кирпикову плохо заканчивать день. Все-таки сын приехал, попахал маленько, дождик пробрызнул, в баньку сходили.

– Вот я вам про сушки расскажу.

– Ой, – подскочила невестка, – а ведь сижу, растопша, мужички-то наши, мамаша, всухую молотят.

– А вот он, ваш дорогой! – объявил Кирпиков. – Жив. – Он достал из шкафа коньяк.

Невестка снялась с места и убежала в переднюю.

– Коля! – позвала она оттуда.

– На фронте в сапоге Колькину фотографию носил, – сказал внезапно Кирпиков.

– Ты чего это про сушки-то? Ты плохо не рассказывай, – предупредила Варвара. – Было и было.

Невестка вошла, развернула и встряхнула коричневую кофту.

– Носите, мамаша, на здоровье.

Кофта явно была с плеча, иначе зачем бы Николай стал говорить:

– Не сочти за подарок, носи, и все.

– А много ли я ее носила, – вмешалась невестка, – да она ненадеванная.

– Спасибо, спасибо, – благодарила Варвара.

– Прежние назначаю в утиль, – сказал Кирпиков, глядя, как полнит рюмку скользящая струйка.

– Не нравится – сдайте, – обиделась невестка. – Игрушки приняли и слова не сказали.

– Я

к примеру, – объяснил Кирпиков. – Это тоже наболевший вопрос – куда девать тряпки? Раньше подбирали нищие. А не нищим, так на половики. Сидим маленькими, на полоски рвем.

Кирпиков действительно вспомнил половики, эти разноцветные дорожки, по которым он мог бы убежать к началу своей жизни и дальше.

– Мать ткет, цвет подбирает: красное, черное, желтое, перебивки белым. Потом ползаем на коленках, узнаём: это штаны мои, это тятькина рубаха, это дедова еще гимнастерка.

– Что вы, папаша, все про раньше да про раньше? Вы б еще царя Гороха вспомнили.

– Верно, – поддержала Варвара. – Моя бы воля, запретила бы вспоминать.

– Как будто сейчас проблем нет, – добавила невестка.

– Пап, ты чего хотел про сушки-то рассказать? – вмешался сын.

Кирпиков сердито отодвинул рюмку. Рассказать про сушки хотелось. Это бы косвенно извинило его перед Николаем и немного бы дало понять невестке, как тяжело доставалось.

– История дает крепость и святость, – сказал он упрямо. – Вспоминать надо. За два метра ситца год, бывало, настоишься перед матерью.

– Вы говорите не по сезону, папаша. Если есть возможность, почему я должна себе отказывать? Другой жизни не будет. Вы рассчитываете на вторую?

Кирпиков вспомнил про тетрадку.

– Расскажи про сушки, – чуть ли не взмолилась Варвара.

– Сатинетовые штаны мать сошьет, катком выгладит, идешь по деревне, гордишься, а босиком. А про сушки – вот. Было четырнадцать мне, и ушел я тогда за деньгами. С парнем одним, ровня по годам. Возили в Мутной на завод паленьгу…

– Поленья такие огромные, – объяснил Николай жене.

– У хозяина жили. Полтинник в день и кормежка его. Кормил хорошо: вечером пельмени с капустой или грибами, утром оладьи. А домой ни писем, ни висем – и считали уж неживым. А кончался период нэпа – деньги были твердые, полтинник много значил. Через какое-то время рассчитал он нас. В обед. Под вечер пошли. Я набрал ситцу на рубаху, фунт сушек маме, двадцать пять рублей за пазухой. Дал хозяин по ржаному ярушнику, нажился же он на нас: возы с дровами, ровно с сеном, высокие, цепями затягивал – заводской человек. „Ночуйте“. – „Нет, домой надо“. Шестьдесят верст. Вышагали двадцать…

Варвара тихонько собирала посуду. Уж и тем была она довольна, что невестка не встревает.

– … Двадцать верст вышагали. Ярушники съели. Уж поздно. Батюшка милый, лес кругом, ночка темная, по четырнадцать лет. Пилы на плечах, фунт сушек маме несу. Еще десять верст. Сил идти нет, а ночевать страшно. Сторожка. Теплая еще, но хозяина нет. Постеснялись посидеть – дальше идем. Деревня. И вот не забыть: сидит мужик, лапти плетет, рядом сынок года в четыре, нога на ногу, сидит с самокруткой.