Живи с молнией
Шрифт:
– Ведь мы уже можем приступить к опыту, – сказал Эрик. – Мы с вами должны были сконструировать нейтронный генератор, и вот – он готов. Теперь нас уже ничто не задерживает. Или, может, все-таки задерживает? – добавил он.
Хэвиленд слегка покраснел.
– Мне бы хотелось обдумать все это денек-другой, – сказал он.
Он стал одеваться, и Эрику снова бросилась в глаза и снова почему-то показалась неприятной изысканная элегантность его костюма. Хэвиленд надел тонкую, легкую голубую рубашку с широкой двойной строчкой и великолепно отутюженными манжетами. На светло-коричневом галстуке,
– Давайте обсудим наши дела, – холодно предложил Эрик. – Можем поговорить сейчас или, если вам угодно, завтра утром.
Фабермахер тронул Эрика за рукав.
– До свидания, до завтра, – спокойно сказал он. – Благодарю вас, что вы разрешили мне присутствовать. Это было необычайно интересно. – Он слегка поклонился в сторону Хэвиленда. – Спасибо, доктор Хэвиленд.
Почувствовав в его тоне скрытое неодобрение, Хэвиленд покраснел еще больше, и когда Фабермахер вышел, он молча посмотрел ему вслед.
– Я просил вас прийти сегодня утром, чтобы поговорить относительно Траскера, – сказал Эрик. – Я бы хотел теперь же высказать вам, что я думаю. Мне нужна эта работа, и я не намерен ее упускать. Здесь у нас все совершенно готово. У вас нет ровно никаких оснований откладывать опыт. А если вам кажется, что они у вас есть, то я вам прямо скажу – причины, заставляющие меня торопиться с опытом, гораздо важнее ваших.
Хэвиленд теребил концы галстука. Он слегка покачивал головой, как бы удивляясь, что терпит подобные выходки. Наконец он вздохнул и опустил руки.
– Не знаю, почему я с вами воюю, – сказал он, и в голосе его чувствовалось полное изнеможение. – В самом деле, мне ничто не мешает остаться в городе и помочь вам закончить работу. Единственное место, куда мне не следовало бы сейчас ехать, – это побережье. Ничего хорошего мне это не принесет. Я знаю. Боже мой!.. – В тихом отчаянии он обвел глазами комнату, избегая встречаться взглядом с Эриком. – Если б еще хоть два-три дня… Может быть, мне все-таки удалось бы добиться своего, и тогда бы мы с вами могли продолжать…
– Можете убираться к черту, – сказал Эрик. – Да, я говорю это серьезно. И можете пожаловаться Фоксу и вышвырнуть меня отсюда ко всем чертям. С меня довольно. Эта дурацкая волокита слишком дорого мне может стоить. Я слишком много вложил в этот прибор, чтобы ни с того ни с сего взять и забросить его. Если вы не хотите заниматься опытом, я как-нибудь сам буду продолжать работу или возьму себе в помощь Фабермахера. Но я доведу ее до конца. Я знаю, что вы решили целиком использовать свой отпуск. И хотя ответственность за эту работу лежит на вас, раз вы не желаете ее выполнять, так я, черт возьми, сам это за вас сделаю!
Краска исчезла с лица Хэвиленда, а вместе с ней и всякая нерешительность.
– Что касается меня, то вы тоже можете убираться к черту, и вы это отлично знаете. Скажу вам коротко и ясно: вы мне не нравитесь. Рано или поздно вам придется расстаться с убеждением, что весь мир вращается вокруг вас.
– Мой мир – да, – сказал Эрик. – И это мир, в котором я живу.
– Настоящий мир больше вашего мирка, и в нем есть и другие люди, кроме вас. Но вы правы, – добавил Хэвиленд, – я несу ответственность
Эрик провел по лицу рукой. Он не успел умыться, пот смешался с пылью, и, казалось, на коже его лежит слой влажной грязи. Ему было жарко и как-то не по себе.
– Простите, – сказал он. – Я…
– Не извиняйтесь, – отрезал Хэвиленд. – Мы с вами отлично понимаем друг друга. Не стоит размазывать.
– Что ж, тогда оставим все, как есть, – спокойно сказал Эрик.
Он первый сделал шаг к примирению, но из этого ничего не вышло. Ну, так и нечего от него больше ждать. Он достал чистое полотенце и стал пригоршнями плескать на себя холодную воду, стараясь охладить разгоряченную кожу, а заодно и унять какое-то новое чувство, которое болезненно жгло его изнутри. Из большого крана с оглушительным шумом лилась вода, и когда Эрик, слегка освежившись, наконец, оглянулся, Хэвиленда уже не было. Внезапно его пронзил стыд, жгучий до слез и такой глубокий, что казалось, он уже никогда от него не избавится.
7
Одевшись, Эрик сейчас же спустился вниз, к телефонной будке, и позвонил Сабине. Она только что вернулась с работы.
– Ну что, Эрик?
Каждый раз, говоря с ней по телефону, он думал о том, чувствуют ли другие в ее голосе эту необычайную теплоту, искренность и всегдашнюю готовность смеяться. Эрику казалось, что если б даже он ее никогда не видел, он мог бы влюбиться в нее за один голос.
– Слушай, Сабина, у меня приятные новости, и я их выложу тебе все разом. Очень возможно, что осенью я получу хорошее место в Мичиганском университете, и Хэвиленд согласился помочь мне кончить работу в срок. Вот тебе!
На секунду наступила пауза, затем Сабина, задыхаясь, произнесла: «О!» Она повторила это восклицание еще раз, но уже громче, и Эрик чувствовал, как радость постепенно разгорается в ней сильнее и сильнее, пока она не рассмеялась над своим волнением тихим дрожащим смехом.
Эрик немного воспрянул духом и уже с улыбкой в голосе рассказал ей о Траскере и о том, почему он скрывал это посещение до сегодняшнего дня. Разве все неприятное, что он пережил с Хэвилендом, не стоит этой ее радости, спрашивал он себя.
– А какое там жалованье?
– Две тысячи четыреста в год.
– И мы сможем пожениться? – Это прозвучало так, словно она говорила о каком-то великом чуде.
– Десять раз, – заверил он. – Вот тебе мое официальное предложение: хочешь быть моей женой, если я смогу закончить исследование и осенью получу в Мичигане место с жалованьем в две тысячи четыреста? Прошу ответить.
– Да, – сказала она. – Я буду горда – запятая – и счастлива.
– Подожди, при чем тут запятая?
– Не знаю. Может, потому, что это такое милое слово, – засмеялась Сабина. – Все на свете ужасно мило. И ты милый. Ты такой милый, что я тебя сейчас поцелую. – Она несколько раз чмокнула телефонную трубку. – Мама смеется. Она говорит, что я сумасшедшая. – В трубке послышался приглушенный говор, затем смех. – Она говорит, что я сумасшедшая и милая. А по-твоему, я милая? Или сумасшедшая? Или запятая? Давай увидимся вечером, – взмолилась она. – Хоть на минуточку!