Живи, солдат
Шрифт:
Алька огляделся - большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.
"Все при волосах, все офицеры", - подумал Алька, не ожидая от этого обстоятельства ничего утешительного.
– Зовут тебя как?
– спросил офицер в халате.
– Алькой зовут.
– Детское имя. Словно камушек в воду бросили...
– Детское по привычке. По
Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.
Алька обиделся:
– И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.
Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.
– У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: - Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. "Как хороши, как свежи были розы..."
– Я писарем не могу, - слабым голосом возразил Алька.
– У меня по русскому тройка и почерк кривой...
– Он ожидал - соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.
– Я комсомольцем шпану отлавливал, - заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники - асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню - черти черные. Отмоешь - дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: "Кто ты?" Кричит и слюной брызжет: "Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники". Записали его в документ: имя - Гео, фамилия - Пролетарский, отчество - Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!
Алька перебил рассказчика с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:
– У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим...
Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.
– В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли - мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской... Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась...
– Цирк!
– сказал Алька.
Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.
– Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.
Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь,
– Сколько же тебе лет?
– услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.
– Шестнадцать...
Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: "Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты?" "Ну, в полевом госпитале", - ответил Алька и сразу же сел в кровати.
– Восемнадцать! Не верьте мне - мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул... и от общей слабости сил.
Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.
– Надо же... В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать - на фронт... На фронте небось интереснее?
– спросил он у Альки.
– Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: "Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий!" Фамилия как?
– Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом.
– Ты о чем думал, спрашиваю?
Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий - только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.
Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился:
– Пользы от них на ломаный грош. Они мне - как сор в глазах. Я бы позади войска старух поставил - злых, с розгами.
– Капитан, душа, как бы ты поступил на его месте?
– Это спросил сосед в сиреневом халате, позже Алька узнал, что он майор, командир танкового батальона.
– Я детдомовец. А он... У него, может, талант на скрипке играть. Может быть, он поэт, вон у него какой нос острый, как гусиное перо.
Алька засыпал, безразличный к своей дальнейшей судьбе. Сон заботливо отгораживал его от обид сегодняшних и, напротив, предлагал ему, как спасительные лекарства, заботы давние - детские, по нынешнему его разумению, смешные и такие целебные.
Алька видел свой класс, мальчишек, стриженных под полубокс, девчонок с косами - стриженая была только Лялька, полное имя Ленина.
Из окна сильно дуло. Он смастерил вертушки из плотной бумаги, раскрасил их, пришпилил по периметру рамы булавками. Вертушки резво крутились и шелестели. Завуч Лассунский сказал, сбивая вертушки указкой:
– Аллегорий, с твоим умственным развитием это занятие не вступает в противоречие ни в коей мере. Но возраст! Борода еще не тревожит?
– Нет пока.