Живи!

Данихнов Владимир Борисович

— Не язви. Ты же знаешь. Демон, притворявшийся Лютичем, научил тебя «сеансам», которые позволили найти Марийку.

— Лютич — это Лютич, а не демон.

— Глупая ты. Правильно я тебе ничего не говорю. Записи в дневнике не просто содержат ключ, они сами — дверь в иное измерение.

— Владька, ты совсем рехнулся!

— А не ты? Кто там следит за нами? — Скидываю одеяло и сажусь на кровати.

Она выглядывает в окно.

— Черт, одевайся скорее! К человеку в плаще — он с утра торчит здесь — подъехал автомобиль.

— Автомобиль? Их десятка три на город, кроме тех, что у полиции. И несколько

у охотников… — Вскакиваю, лихорадочно натягивая брюки.

— Одева… Нет, погоди. Они идут к пекарне. Все в черном, на спецходулях, с котелками на голове, как у этих, ну… англичан. У последнего в руках чемоданчик.

Я, накидывая рубашку, спешу к окну: и впрямь — четверо прилично одетых джентльменов, у того, что позади — черный кейс. Прохожих мало: еще рано, восьми нет. Витрина пекарни неожиданно разбивается, осколки градом сыплются под ноги «джентльменам». Поднимается пальба; в сухой треск очередей вклинивается уханье дробовика, стоит дикий ор. Черные поливают пекарню из автоматов, оттуда отстреливаются. Один «джентльмен» валится ничком в стеклянное крошево, второй оседает с развороченной картечью грудью. Тот, что с кейсом, зашвыривает его в глубь пекарни, и оба черных бегут к автомобилю. Рев мотора, визг покрышек и…

Вспышка! Взрыв гремит так, что закладывает уши и темнеет в глазах.

Нас с Иринкой буквально отбрасывает к противоположной стене. С громким стуком хлопают незакрытые рамы, по комнате со звоном разлетаются стекла… Мы лежим, вжавшись в пол и боясь подняться.

— Ты цела? Стеклом не поранило?

— Не… — всхлипывает она. — Не знаю-у-у… А тебя-а?

— Нет, кажется.

— Что это бы-ыло?..

— Взрыв. — Я с трудом поднимаюсь на ноги, в ушах еще звенит. Похоже, кому-то объявили войну. Да уж, «повезло»: угодили из огня да в полымя! От охотников удрали и вляпались неизвестно во что. Чую, будет жарко: черные воюют партизанскими методами.

— Вла-ад…

Оборачиваюсь. Ее лицо заливает кровь: на щеках, на лбу длинные порезы. Иринка трогает раны, губы кривятся, дрожат, из глаз скатываются слезинки. Руки иссечены осколками. Сердце обрывается, летит в бездонье, во мрак и стылую тишину. Мою Иринку! Посмели!.. Кто?!! Трепещущий мячик сердца прыгает к горлу, чуть не задушив. Срывается вниз. Воздуха! Х-ха… В глазах — красный туман. Сердце каменеет, оно — железный поршень. Тук! тук!! Насос сердца качает черную, ледяную ярость — из самых глубин иномирья, где в бетонных чащобах поджидает Бог, которому все должны.

— Живи! — хриплю я, и рваные края неохотно стягиваются. Лоб чистый, но щеки…

— Живи! — Ссадины на руках исчезают, а на подоконнике вянут и рассыпаются трухой цветы.

— Живи! — За стеной грохот: кто-то падает с истошным воплем. Из дюжины порезов остаются два: не очень глубокий на левой щеке и внушительный — на правой. Кровь так и хлещет, пятная кофту.

Я не смог исцелить дорогого мне человека! Впервые в жизни — не смог!

Ярость переполняет вены и артерии, распирает легкие, бьет фонтаном, требуя выхода.

— Живи! — Порез становится меньше. В доме напротив с убийственным треском рушится балкон.

Меня шатает, в боку колет, я задыхаюсь и дико оглядываюсь вокруг, осознавая, что удержался на самой кромке, еще чуть-чуть, и… Под обрывом колышется вязкий кисель небытия. Прогорклая,

скисшая ярость стекает в бездну. Я понимаю: мне несказанно повезло. А «темное я» усмехается: погоди, Влад, куда ты от меня денешься? В следующий раз…

Заткнись, скотина! Убирайся в свой зловонный омут!

Я измочален, обескровлен и раздавлен. Я — как выдавленный тюбик. Но надо действовать! Через не могу, сцепив зубы. Подхватываю Иринку — ей лучше, много лучше, она упирается, не хочет вставать и ревет, ревет. Тащу девчонку в ванную, промываю раны, мажу йодом из аптечки и заклеиваю лейкопластырем. Иринку не узнать. И мне в голову приходит здравая мысль.

— У меня останется шрам… — плачет Иринка. — Ты меня разлюбишь…

— Дура! — ору в сердцах. — Не разлюблю я тебя!

— То есть ты меня любишь?.. — тут же спрашивает она.

— Нужно сматываться, пока не нагрянули полицейские! Допрашивать станут всех. Если начнут устанавливать личность, если придерутся к документам, а документы у нас сама знаешь какие — всё, швах!

— Надоело бежать, — стонет она. — Опять бежать… это я виновата, да?

— Глупая, — обнимаю ее. — Ни в чем ты не виновата. — На душе тягостно и мерзко: только жизнь хоть немного образовалась, наладилась…

— Нам не скрыться…

— Не бойся, этот кавардак даже на руку: отвлечет внимание от «прислужников чужака».

Я заскакиваю на минутку к вдове, проверить, как она. Старушка скорчилась на полу, возле лежит фотография в деревянной рамочке, вдова накрыла ее непослушными пальцами.

Всё из-за меня! Из-за меня! «Живи», сказанное в шаге от бездны, звучит иначе. Даже мысленно я не смею произнести его. Бедная старушка. Если «живи» окончательно превратится в…

Присматриваюсь к снимку: с пожелтевшей карточки — моложавый, подтянутый, в парадной форме с кортиком на бедре — улыбается… Прохазка.

— Муж… — шепчет вдова побелевшими губами. — Пропал без вести, еще когда ребята мои…

Полиция прибывает очень быстро, быстрее, чем мы успеваем улизнуть из квартиры. Нас задерживают на выходе из парадного. Улица с двух сторон перегорожена полицейскими машинами и телегами. После взрыва здесь галдеж и столпотворение. Перепуганные жильцы высыпали кто в чем и глазеют на обвалившиеся стены. Дом, где размещалась пекарня, накренился, просел. На месте пекарни — впечатляющая своими размерами дыра, везде рассыпан битый кирпич, тлеющие головешки, доски, мусор. Из пролома валит жирный чад, вспухает грязными клубами. Вверх взметаются языки пламени, и ветер уносит струи дыма к ясному, безоблачному небу.

Погорельцы голосят и причитают на все лады; они с котомками, баулами, тючками, в которые понапихано нажитое за долгие годы имущество. Главы семейств, отважно закрыв лицо полами курток, ныряют в полуразрушенный дом, чтобы спасти от огня уцелевший скарб. Подоспевшие пожарные разворачивают напорные рукава, хлещут из брандспойтов по обгорелым стенам. Вода заливается в окна, накрывает огонь, и пар с шипением ударяет в стороны. Вода тугой струей гуляет по карнизу и висящим на честном слове балконам. Вода течет на дорогу, где, мешаясь с углями и пеплом, собирается в мутные лужи. Среди бурого месива яркими кляксами цветут разбитые горшки с флоксами, геранью и хризантемами. Тягостное зрелище.